Мери Додж - Серебряные коньки

Гретель спрятала лицо в коленях матери, стараясь удержаться от слез.

Ее ручонка, такая худенькая и смуглая, лежала в шершавой материнской ладони, огрубевшей от тяжелой работы, и они нежно сжимали одна другую. А вот Рихи – та содрогнулась бы, прикоснись к ней одна из этих рук…

Вскоре Гретель подняла глаза – теперь в них появилось то грустное и покорное выражение, которое, как говорят, часто бывает во взгляде бедных детей, – и пролепетала дрожащим голосом.

– Отец хотел сжечь тебя… да, хотел, я все видела… и при этом он смеялся!

– Тише, дочка!

Мать проговорила эти слова так порывисто и резко, что Рафф Бринкер, хоть он и был без сознания, слегка шевельнулся на кровати.

Гретель умолкла и, грустная, стала ощипывать неровные края дырки в праздничном платье матери. Здесь оно было прожжено… Счастье еще для тетушки Бринкер, что платье было шерстяное.

Насытившись и отдохнув, мальчики вышли из кофейни в тот миг, когда большие часы на площади, как и многие другие часы в Голландии, пробили два раза тем колоколом, которые отбивают полчаса, – это означало, что сейчас половина третьего.

Капитан был задумчив, так как печальный рассказ Ханса Бринкера все еще звучал у него в ушах. И только когда Людвиг, смеясь, окликнул его: «Проснись, дедушка!» – он снова принялся выполнять обязанности доблестного вожака своего отряда.

– Эй вы, молодые люди, сюда! – крикнул он.

Ребята шли по городским улицам, но не по тротуару – они редко встречаются в Голландии, – а по выложенной кирпичом дорожке, примыкающей на одном уровне к булыжной мостовой.

В честь святого Николааса Хаарлем, так же как Амстердам, принял праздничный вид.

Навстречу мальчикам шел какой-то странный человек. Он был невысок ростом, в черном костюме и коротком плаще; на голове у него были парик и треугольная шляпа, с которой свешивался длинный креповый шарф.

– Кто это? – воскликнул Бен. – Что за странная фигура!

– Это аанспреекер (оповеститель), – сказал Ламберт. – Кто-нибудь умер.

– Разве здесь у вас все так носят траур?

– Нет. Аанспреекер распоряжается на похоронах; когда кто-нибудь умирает, он должен обойти всех друзей и родственников покойника и оповестить их.

– Что за странный обычай!

– Ну, – сказал Ламберт, – нам, пожалуй, не стоит особенно огорчаться по поводу той смерти, о которой он сейчас оповещает. Я вижу – другой человек только что прибыл в мир, чтобы занять опустевшее место.

Бен удивленно взглянул на него:

– Почему ты знаешь?

– Видишь хорошенькую красную подушечку для булавок, что висит на той двери? – в свою очередь спросил Ламберт.

– Да.

– Так вот: значит, родился мальчик.

– Мальчик? Как ты это узнал?

– Видишь ли, когда здесь, в Хаарлеме, родится мальчик, его родители вешают на дверь красную подушечку для булавок. Если бы родилась девочка, висела бы белая подушечка. В некоторых местах на дверь вешают более нарядные вещицы, сплошь обшитые кружевами, и даже на самых бедных домах можно увидеть ленту или хотя бы веревочку, привязанную к дверному замку…

– Смотри! – чуть не взвизгнул Бен. – Так оно и есть: видишь белую подушечку на двери того дома с пристройкой и с такой чудно́й крышей?

– Я не вижу никакого дома с чудной крышей.

– Ну конечно, – сказал Бен, – я забыл, что ты местный житель, а мне здесь все крыши кажутся странными. Я говорю о доме, что стоит рядом с тем зеленым зданием.

– Верно, там родилась девочка. Вот что я тебе скажу, капитан, – крикнул Ламберт, без запинки переходя на голландский язык, – надо нам как можно скорее убраться с этой улицы! Она кишит грудными ребятами! Еще минута – и они поднимут дикий гвалт.

Капитан рассмеялся.

– Идем, я поведу вас слушать музыку получше этой, – сказал он. – Мы попали сюда как раз вовремя, чтобы послушать орга́н Святого Бавона. Сегодня церковь открыта.

– Как?! Огромный хаарлемский орган? – спросил Бен. – Вот замечательно! Я не раз читал о нем, о его громадных трубах и vox humana [30], который звучит, как голос гиганта.

– Он самый и есть, – ответил Ламберт ван Моунен.

Питер не ошибся. Церковь была открыта, хотя церковная служба в ней не шла. Но кто-то играл на органе. Когда мальчики вошли, навстречу им хлынул целый поток звуков. Казалось, он увлекал их, одного за другим, в темную глубину здания.

Все громче и громче звучала музыка, и наконец она перешла в шум и рев грозной бури или океана, ринувшегося на берег. Среди этого смятения вдруг послышался звон колокольчика. Ему начал вторить другой колокольчик, потом третий, и буря притихла, словно прислушиваясь к ним. Колокольчики осмелели: они звенели громко и звонко. Другие колокольчики, более низкого тона, присоединились к ним, и все зазвучали в торжественном единении: динь-дон! динь-дон! Но тут буря разразилась снова, с удвоенной яростью, и призвала отдаленные громы.