Альбер Бланкэ - Война амазонок

– Мы и не сомневаемся, но надо же кому-нибудь, за отсутствием Брусселя, взять на себя труд предложить это…

– Вот мы и рассчитываем на вас, – подхватила герцогиня Лонгвилль.

– Как! На меня?

– Вы представите все аргументы и произнесете красноречивое заключение.

– Но как же это можно?…

– Не только можно, но и должно.

– Вы ничего не понимаете! – воскликнул советник. – Я член верховного судилища, я друг законов, моя обязанность изучать науку права и верного суждения. Вам всем известно, что не мое дело вмешиваться в политику.

– Тем лучше.

– Я – фрондер и не скрываю того, что душевно радуюсь изгнанию Мазарини, который нанес много оскорблений достоинству судебного управления, насадив в самый центр его свою креатуру. Но из этого еще не следует, что я должен становиться во главе партии, как это сделал наш бедный Брус-сель.

– И не становитесь. Это слишком тяжелая обязанность для вас! – воскликнула хорошенькая советница, весело засмеявшись.

– Вы ошибаетесь, милая моя, – сказал муж. – Понуждаемый принудительными мерами, Бруссель сделался на минуту начальником оппозиции двору; но эта честь досталась ему только силой его ревностного желания защитить народ от новых налогов. Я же пришел бы в отчаяние, если бы меня, против моего желания, провозгласили начальником мятежа.

– Друг мой, вы это сделаете из любви ко мне, – сказала госпожа Мартино, взяв его за руку.

– Из дружеской преданности нам, – умоляли принцессы.

– Вы сами не захотите, чтобы всюду заговорили о том, что у советника Мартино недостало мужества для защиты законного дела. И это в то время, когда глаза целого Парижа обращены на него.

– Как это? И почему целого Парижа?

– Да, целого Парижа. На вас возлагают надежды, ваше имя провозглашается в толпах, вас призывают на парижских рынках.

– Господи! Да что же это такое?

– Сами видите, отступать теперь поздно.

– Бруссель тоже не мог отступить, а что из этого вышло?

– Его заключение в Бастилию? Но сейчас совсем другое дело: Парижем управляют его высочество герцог Орлеанский и герцог Бофор. Бастилия в наших руках.

– Вы этого хотите непременно?

– Ну, я так и знала, он наш! – сказала Генриетта, обнимая мужа.

– Генриетта, если ты видела меня до сих пор другом тишины, науки и уединения, так это потому, что все мои надежды и мысли покоились на тебе; заботы о других делах могли отвлечь меня от тебя.

– Это прекрасно, но вы сейчас же поедете в ратушу.

– Сегодня нет заседания.

– Парламент созван по случаю чрезвычайно важных обстоятельств, в настоящую минуту собрались уже все его члены, недостает только вас.

– О! Женщины! Женщины! – воскликнул Мартино, подняв руки к небу.

– Одевайтесь же, карета готова.

– Она все предвидела!

– Да не забудьте воткнуть в шляпу вот эту вещь, – сказала герцогиня Монпансье, всунув ему в руку пучок соломы, который вынула из шляпы Жана д’Эра, наполненной такими пучками.

– Это что такое?

– Это символ единения верных.

Советника провожали до ворот обе дамы, не переставая убеждать действовать энергично.

– Мне трудно только решиться, а раз взявшись за дело, я не знаю колебаний, – сказал он.

– Нам тоже надо отправляться, – заметила принцесса, – нельзя терять и минуты, если мы хотим содействовать решению парламента. Рынки поставлены на ноги, студенты спускаются с Сент-Женевьевской горы, Бофор ждет их на Гревской площади. Недостает только Сент-Антуанского предместья.

– Понимаю. И готова, – сказала Генриетта.

– Весь Париж должен быть с пучком соломы на головах. Все, кто может держать оружие, должны готовиться пойти навстречу войскам, которые Мазарини высылает против нас.

– В случае победы нашей стороны, что мы будем делать с Мазарини? – спросила Генриетта.

– Колесовать его на Гревской площади! – воскликнула принцесса восторженно.

В ту минуту, когда Мансо, закутавшись в плащ, в сопровождении толпы друзей спускался с крыльца ратуши, на Гревскую площадь въехала телега, нагруженная соломой.

– Смотрите-ка, друзья, – сказал Мансо, – тут соломы довольно, чтобы весь Париж нарядить. Вперед! Берите воз приступом.

Вмиг все снопы были схвачены и пошли по рукам: кто раздергивал, кто тормошил их.

Крики хозяина разграбленного воза возбуждали только общий смех. Да и Ренэ, узнав его, отошел в сторону и смеялся от души вместе с другими.

Мансо тоже узнал хозяина воза, не обращая внимания на его отчаянные крики, спешил дружески пожать ему руку.