Угасли страданья.
Но жаждой бессменной
Отравлены вены.
О приходи же, приходи.
Пора волнения в груди!
Ты – пустошь глухая,
Забытая всеми.
Где меж лопухами —
Крапивное семя.
Где шмель беспощадный
Дружен с мухою смрадной.
О приходи же, приходи.
Пора волнения в груди!
Я полюбил пустоши, спаленные зноем сады, обветшавшие лавчонки, тепловатые напитки. Я таскался по вонючим проулкам и, зажмурившись, подставлял лицо солнцу, властелину огня.
«Генерал, если на развалинах твоих укреплений осталась хоть одна старая пушка, обстреляй нас комьями сухой земли. Пали по витринам роскошных магазинов, по салонам! Пусть город наглотается собственной пыли. Пусть ржавчина сгложет его водостоки. Пусть будуары его задохнутся от палящего толченого рубина…»
О, как пьянеют над отхожим местом в трактире мошки, любовницы бурачника, – пьянеют, растворяясь в солнечном луче!
Я пристрастие питаю
Только к скалам и камням.
Воздух ли, земля ль простая.
Пыль и уголь – ням, ням, ням!
Голод мой, кружись, пасись
По словесным долам,
Поскорее отравись
Лютиком веселым.
Жри булыжник, щебень лопай,
Разгрызай кирпич стены
И лепешки, что потопом
Были встарь испечены.
Волк под деревом орал,
Пухом-перьями давился:
Много он курей сожрал.
Я вот так же изводился.
Каждый овощ, каждый плод
Жадно ждет ножа и вилки,
А паук в щели жует
Исключительно фиалки.
Ах, уснуть бы! Сладок сон
На жаровне Соломона.
Вдоль по ржавчине бульон
Льется в сторону Кедрона.
И наконец – о счастье, о торжество разума! – я сорвал с неба черную лазурь и зажил подобно золотой искре вселенского света. От радости я напустил на себя донельзя шутовской и дурашливый вид:
Она отыскалась!
Кто? Вечность сама.
В ней море смешалось
С солнцем.
Душа моя прочно
Хранит твой завет,
В борении с ночью.
Без скидки на свет.
Нет, ты неподвластна
Молве ежечасной.
Пустой суете!
Лети же, лети…
– Не будет спасенья.
Нет вех на пути.
Ни знанью, ни рвенью
От мук не спасти.
Погаснет жар
Поддельных чар.
Беречь свой пыл
Он должен был.
Она отыскалась!
– Кто? – Вечность сама.
В ней море смешалось
С солнцем.
Я превращаюсь в волшебную оперу; я вижу, что все сущее обречено стремиться к счастью. Действие – это не жизнь, но способ попусту тратить силы, нечто вроде невроза. А мораль – это размягчение мозгов.
Мне кажется, что каждое существо должно быть наделено множеством иных жизней. Вот этот господин не ведает, что творит: на то он и ангел. А вон та семейка – настоящий собачий выводок. Перед многими людьми я во всеуслышание заводил беседу о каком-нибудь из мгновений их иной жизни. – Так я влюбился в свинью.
Ни один из безумных – отдающих желтым домом – софизмов не был мною забыт: я мог бы пересказать их все подряд, у меня своя система.
Здоровье мое пошатнулось. Меня обуял ужас. На много дней я провалился в сон, а пробудившись, продолжал видеть наяву печальнейшие сны. Я созрел для кончины, и слабость моя опасными тропами вела меня на край света и Киммерии, родины мглы и водоворотов.
Мне пришлось пуститься в странствия, чтобы рассеять чары, завладевшие моим рассудком. На море, которое я полюбил так, будто оно должно было смыть с меня всю мою скверну, я видел восход утешительного креста. Я был проклят радугой. Счастье стало моим роком, укором, червем, гложущим мое сердце; жизнь чересчур огромна, чтобы посвящать ее силе и красоте.
Счастье! Смертельно сладостный его укус, даже в самых мрачных городах, предупреждал меня, что вот-вот запоет петух , ad matutinum , и что Christus venit.
О замки, о времена!
Найдется ль душа без пятна?
Знаком я с ученьем дивным
О счастье неизбывном.
Я славил его стихом,
С первым встав петухом.
Но это мне надоело:
Счастье меня заело.
Душу взяло и плоть —
Как его побороть?
И все же его уход
Гибель мне принесет.
Все это в прошлом. Теперь я научился чтить красоту.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу