Энн Ламотт - Маленькие победы. Как ощущать счастье каждый день

Я находила духовную пищу, по которой изголодалась в детстве, в семьях двух лучших подруг. Одна из них была католичкой и жила чуть дальше нас в том же квартале. Католики произносили молитву перед тем, как подать на стол агрессивно скромную пищу: английскую пиццу-маффин, лапшу с тунцом, рыбные палочки. Похоже, что ее родители наслаждаются обществом друг друга – ничего себе поворот! Иногда они принимались орать и ссориться, а потом, позднее, обнимались и целовались в кухне – боже мой! У меня даже мысли не мелькало, что покой может проявляться в воплях и мокрых от слез объятиях.

Я также обожала обедать – и просто быть вместе – с семьей последователей христианской науки. Эти родители не вопили, зато читали вместе Библию и миссис Эдди (американская писательница и религиозный деятель. – прим. ред. ). Когда я бывала в их доме, мы молились – с закрытыми глазами, глубоко дыша. В этом безмолвии можно было ощущать и слышать собственное дыхание; это одновременно расслабляло и пугало, точно в голове включалась автомойка. Конечно, я не упоминала об этом при своих родителях: они пришли бы в ужас. А для меня это был рай, пусть даже на ужин частенько бывали лишь покупные пироги или попкорн. Эта пища была такой вкусной благодаря любви в этом доме – любви, стержнем которой был ласковый, крепкий брак. Эти родители не орали и не целовались так часто, как католики, но я ощущала, как меня обволакивала дружелюбная уверенность их веры – и было грустно всякий раз, когда вновь подминала духовная анорексия в собственном доме.

К старшим классам школы я делала то же, что все сообразительные искательницы совершенства (помимо стояния на цыпочках), – сидела на диете. Или, если хорошенько подумать, обжорствовала, садилась на диету и снова обжорствовала, как мать – но никогда не ощущала состояния сытости без переполненности. И, как отец, стала помногу пить. Как и родители, я была больна болезнью под названием «еще!» – и совершенно не умела ощущать благородного удовлетворения.

Как и родители, я была больна болезнью под названием «еще!» – и совершенно не умела ощущать благородного удовлетворения.

Ничто не может быть вкусным, если ешь, затаив дыхание. Чтобы пища была вкусной, нужно присутствовать, смаковать ее, а присутствие заключается во внимании и в потоке дыхания. Оно начинается во рту, любимом органе утешения родителей, затем связывает голову с телом через глотку, продолжаясь в легких и животе – прекрасная связующая струна воздуха.

В середине и конце 1960-х случились две вещи, которые начали возвращать мне мою жизнь: контркультура и женское движение. Одна прекрасная учительница-хиппи дала мне книгу «Я знаю, почему поет в неволе птица», а потом дневники Вирджинии Вульф; все это я поглотила с жадностью, как человек, участвующий в состязании по поеданию хот-догов. С лучшей подругой Пэмми мы открыли для себя Джин Рис и журнал «Миз». Потом я поступила в женский колледж, и старшие девушки и профессора давали мне читать двух Маргарет, Этвуд и Дрэббл, и первое собрание Норы Эфрон. Я узнала тайны жизни: можно стать женщиной, о которой ты когда-то осмеливалась мечтать, но чтобы сделать это, придется полюбить свое собственное безумное, превращенное в руины «я».

Я встречала все больше и больше женщин, которые за чечевичным супом и пиццей рассказывали о моем духе, о моих потребностях и о моем теле. Знакомилась со смешанными группами для разработки стратегии протестов или спасения открытого космоса, и мы пировали рисом и бобами. Показывала новым друзьям, как готовить кассуле по родительскому рецепту. Они просвещали меня насчет халвы, гранатового вина и массажей для исцеления тела и души.

Я узнала тайны жизни: можно стать женщиной, о которой ты когда-то осмеливалась мечтать, но чтобы сделать это, придется полюбить свое собственное безумное, превращенное в руины «я».

В те годы забрезжило осознание, что ценности жизни родителей, «хорошей жизни»: восхитительная еда и бесконечные рассказы, книжные магазины, пешие походы – будут частью эволюционного путешествия наряду с тем, что я нашла в религиозных семьях друзей детства и церквях, наряду с глубочайшей истиной, открывавшейся в серьезных и забавных разговорах с женщинами, наряду с безмолвием и медитацией. Боже! Это было так радикально – и так вкусно…

Я не говорю, что это пришло легко. Как при игре на фортепиано или изучении испанского, я должна была усердно заниматься и набивать шишки: приходилось читать трудные материалы, а потом переваривать их, обсуждать с другими и постепенно начинать понимать. Потом пробовать что-то еще, столь же трудное и достойное. Я должна была искать мудрость, учителей. И – о! – отношения. Даже не просите меня рассказывать, если впереди нет достаточно времени для описания тотальной, почти забавной неприемлемости каждого фиксаппера – я имею в виду мужчин, которых пыталась заставить полюбить меня. Но как сказал Руми, «благодаря любви всякая боль превращается в лекарство»; не бо́льшая часть боли и не боль за других людей; боль и неудачи растили меня, помогали восстановиться – и наконец обрести себя истинную. Мне пришлось уяснить, что жизнь не будет сытной, если я попытаюсь с хрустом втиснуться в чужое представление о себе, а именно – в представление кого-то достаточно искушенного, чтобы предпочитать темный шоколад. Я люблю молочный шоколад – так что подайте на меня в суд. Зато больше не приходится набивать желудок по самые жабры. Во всяком случае, не так часто.