Жан Жироду - Безумная из Шайо

Безумная. К чему вы клоните?

Мусорщик. Зловонные отбросы, графиня. В прежнее время все, что человек бросал, пахло хорошо. То, что называлось вонью от помойки, получалось лишь потому, что там смешивалось все: сардины, одеколон, йодоформ, хризантемы. Это-то и вводило в заблуждение. Но мы, мусорщики, в этом хорошо разбирались. Зимой, в снежную погоду, когда мы совали нос в мусорный ящик, откуда поднимался легкий парок…

Безумная. Я вас спрашиваю, к чему вы клоните?

Певец. Выкладывай все, мусорщик. А не то я ей это спою.

Мусорщик. А вот к чему, графиня… Ладно, будь что будет! Выдам всю правду. Говорю я вот к чему: наш мир на ладан дышит.

Безумная. Что это все значит?

Мусорщик. Графиня, происходит нашествие. Мир больше не прекрасен, мир больше не счастлив – и все из-за нашествия.

Безумная. Какого еще нашествия?

Мусорщик. Вы, графиня, жили как во сне. Когда утром вы решали, что люди прекрасны, две толстые ягодицы на лице у вашей консьержки казались вам прелестными щечками, которые так и хочется расцеловать. А нам эта способность не дана. Вот уже десять лет мы видим, как эти люди валятся на нас, с каждым годом все более уродливые и злые.

Безумная. Вы говорите о тех четырех субъектах, которые топили Фабриса?

Мусорщик. Ах, если бы их было только четверо! Но это целое нашествие, графиня. Раньше, когда вы разгуливали по Парижу, встречавшиеся вам люди были такими же, как вы, это были вы сами. Одетые лучше или хуже, довольные или сердитые, скупые или щедрые, но они были – как вы. Вы, скажем, солдат; встречный – полковник. Вот и все, и это было равенство. Но однажды, лет десять тому назад, на улице, сердце у меня перевернулось: среди прохожих я увидел человека, не имевшего ничего общего с привычными мне людьми. Приземистый, пузатый, в правом глазу наглость, в левом тревога, – словом, не наша порода. Он шел с независимым, но каким-то странным видом – и угрожающим и как бы смущенным, словно убил одного из привычных мне людей, чтобы занять его место. И он-таки убил его. Он был первый. Нашествие началось. С тех пор не было дня, чтобы не исчезал кто-нибудь из прежних моих знакомых и его места не занял вот такой новичок.

Безумная. Какие же они?

Мусорщик. Они ходят с непокрытой головой на улице, а дома в шляпе. Говорят как-то уголком рта. Не бегают, не торопятся. Вы никогда не увидите, чтобы кто-нибудь из них потел от натуги. Собираясь закурить, они постукивают сигаретой о портсигар. И оглушительно, как удар грома. Под глазами у них мешки и морщины, каких у нас не бывает. Кажется, что смертные грехи и те у них иные, чем наши. Женщины у них наши, только одеты богаче и доступнее: они купили манекены с витрин вместе с мехами и, приплатив, оживили их. Это их жены.

Безумная. Чем же они занимаются?

Мусорщик. У них нет никакого ремесла. Встречаясь друг с другом, они шепчутся и передают из рук в руки банковые билеты в пять тысяч франков. Их можно найти около биржи, но они не кричат; у доходных домов, которые назначены на снос, но они не работают; перед грудами овощей на Центральном рынке, но они к ним не прикасаются; у входа в кино, но они смотрят на очередь, а сами не входят. Раньше и съестные припасы и театральные пьесы продавались словно сами собой, словно сами предлагали себя. Теперь же у всего, что едят, на что смотрят, что создается трудом – у вина, у спектаклей, у каждой вещи – есть как бы свой сутенер, который выставляет ее на тротуар и наблюдает за ней, сам ничего не делая. Вот чем они стали, бедная моя графиня. И вот каковы их сутенеры!

Безумная. Ну и что из того?

Мусорщик. А то, что мир теперь полон сутенеров. Они всем заправляют, все портят. Поглядите на торговцев. Они вам больше не улыбаются. Они оказывают внимание только сутенерам. Мясник зависит от сутенера по части говядины, владелец гаража – от сутенера по части бензина, зеленщик – от сутенера по части овощей. Трудно даже представить себе, до чего дошла всеобщая порча. Овощи и рыба получают желтый билет, как проститутки. Уверен, что по части макрели или салата тоже есть свой сутенер. Спросите у Марсьяля – он их знает. На каждом продукте паразитирует свой сутенер. Оттого все и дорожает, графиня. Вы пьете белое вино с черносмородинной настойкой. Из ваших двадцати су два идут сутенеру белого вина, два – сутенеру настойки. По мне, лучше уж настоящие сутенеры, графиня. Им я могу пожать руку. Они хотя бы чем-то рискуют, да и вообще таков уж заведенный порядок: есть женщины, которые настолько же любят своего кота, насколько говядине наплевать на своего. Прошу прощения, Ирма.