Наталья Тендора - Леонид Быков. Аты-баты…

Догорала папироса за папиросой. Тлеющий окурок обжигал пальцы, а каждое его слово – душу, как признание. Тогда я не знал, что Быков сжигает свое сердце. Видел только, как дрожит в руке смертоносный огонек, как усталость сковывает когда-то веселый, лукавый взгляд, как тяжелеет легкое прежде тело. Работая, Быков не щадил себя, он страдал и мучился так, что старел на глазах.

Через каждые полчаса мы делали перекур, почти одновременно вырываясь из темноты кинозала, словно из потустороннего мира, или выскальзывали из монтажных, где минуту назад были обвиты кольцами киноленты, как Лаокоон и его сыновья тугим поясом змей. Вспыхивала спичка, дымила папироса – и становилось легче. Во всяком случае, нам так казалось. Это был отдых (насмешка над тем, что нормальные люди считают отдыхом, и только). Но как бы там ни было, был антракт, и мы могли в разговоре отвести душу.

До того самого лета я думал, что Быков прожил веселую, легкую жизнь. Он был любимцем харьковской театральной публики, а на киноэкране – добрым баламутом, который из-за своей доверчивости попадает в различные передряги или приключения. Такой себе наивно-лиричный попрыгунчик. Жалею, что оказался в плену расхожих суждений. Рядовой зритель, незнакомый с секретами приготовления нашего «приворотного зелья», часто путает роль и личность актера или соединяет их в одно целое. Зритель имеет право на такую ошибку, а для профессионального кинематографиста это непростительно…

Однажды я сказал ему:

– На мой взгляд, талант – это дополнительная надбавка, придаток ко всему, что есть у обыкновенного человека…

– …чтобы он мучился с ним всю жизнь, – продолжил Быков.

Мы не смотрели друг на друга. Каждый задумался о своем. В цеху царило безлюдье – большинство картин было уже закончено и принято. Мы остались вдвоем.

– Искусство – это не жизнь, – говорил он. – Это вроде бы и жизнь, только чуть-чуть смещенная. Это то, что могло бы быть жизнью, а могло бы и не быть. Гамлета, наверное, не было в жизни, а мог бы и быть.

– Но у тебя на экране жизнь всегда показана в ее формах, то есть такой, как она есть на самом деле, вокруг нас, – возразил я тут.

– Не совсем так, – не согласился он. – Ты присмотрись повнимательней. Эта жизнь сконструирована мной, Быковым, а твоя – тобой и никем другим.

Искусство – это некоторое нарушение реального, смещение. Немного не так, как в жизни…

Как-то мы заговорили о студийных делах, о суете, напрасной трате времени в коридорах, на заседаниях в Доме кино, в спорах между собой.

– Каждый день шахтер выдает на-гора десятки тонн угля, рабочий делает детали, колхозник дает молоко и хлеб. Только мы тратим время попусту, на разговоры, – сказал Быков.

Быков не любил суеты. Более всего кинематографической. И его нерядовая слава стала для него суетой. Он думал, думал… Точнее, задумывался. В последние годы – глубоко, тяжко, мучительно. Поэтому избегал всех этих парадных заседаний, шумных встреч, Разговаривал. Избегал похвальбы. Смотрел на это со стороны. Молча искал истину, размышлял. Надолго исчезал со студии, подальше от суеты…

Потом я побывал у Леонида Федоровича на съемочной площадке, в павильоне. Еще со студенческих лет люблю тихонько прийти на съемки и со стороны наблюдать за работой режиссера. Потому что всегда стремился определить для себя: какая же режиссерская манера самая правильная, самая лучшая, самая эффективная? Чей метод может стать и моим методом? Видел накал страстей, реактивность, темперамент И. Пырьева (это был период его «Белых ночей» по Достоевскому), спокойствие, интеллигентность, какую-то трогательную, нежную трепетность М. Ромма, уверенность и значительность С. Герасимова, высокий профессионализм С. Бондарчука… У Быкова была своя атмосфера на съемочной площадке. На высоких «ногах» стоял забытый всеми киноаппарат. Тишина и покой царили вокруг него. Крайне деликатно, в противовес многим чванливым и капризным полурежиссерам, говорил что-то своим товарищам по работе Леонид Федорович. И не приказывал (ох, эти режиссерские окрики, истерики!), а просил что-то сделать, и все слушали его внимательно и с пониманием.

Неподалеку стягивали черные кольца кабеля осветители и тоже молча. Без крика и шума. Усмехаясь. А Быков старался как можно скорее оторваться от побочных дел (к сожалению, в работе режиссера все главное), чтоб подольше поработать с актерами.

Актеры были его стихией, его любимцами, обласканными детьми, посланцами бога на земле. Не потому ли, что сам он был актером? Может быть… Быков знал, что путь к раскрытию в кино человеческой сущности лежит через актера.