Наталья Казьмина - О театре, о жизни, о себе. Впечатления, размышления, раздумья. Том 1. 2001–2007

30 марта

«Двойное непостоянство» (по пьесе французского драматурга XVII века П. Мариво), реж. Д. Черняков, Молодежный театр «Глобус» (Новосибирск).

Любопытно. Абсолютно холодный спектакль, но со вкусом, с идеей, которая логически развивается. Только актеры неорганичны, а должны бы быть. Такое столкновение природы, естественности, варварства, олицетворенное в Сильвии и Арлекине, и ритуала, ханжества, этикета, который вложен в Принца и Флавинию. Полное недоверие к словам – и вера в самую неискреннюю игру. В итоге финал (а оказывается, полуфинал) – когда все, казалось бы, счастливы: природа несколько цивилизовалась, дети стали чуть тише и изящнее, ритуал чуть-чуть рассупонился, заулыбался. У зрителя почти отлегло от сердца: вот, кажется, и гармония, вот и рецепт умиротворения мира, в том, чтобы две крайности пошли навстречу друг другу. И тут вдруг – настоящий финал: рабочие сцены начинают «раздевать» павильон, появляется оператор с камерой, которая лезет героям чуть ли не в рот, мы понимаем, что это был мир за стеклом (оно закрывает зеркало сцены), вспоминаем «глазки» в стенах. Актеры, игравшие Принца и Флавинию, начинают разгримировываться. А Сильвия и Арлекин (предавшие свою любовь, выкинутые из мира, в который согласились вписаться) начинают выть, кусаться, как волчата. От них все отмахиваются. И тогда Сильвия хватает камень и разбивает вдребезги стекло из «зеркала». Полная темнота. Сильно. Но – повторяю – было бы очень сильно, если бы актеры О. Цинк и И. Паньков, играющие детей, не просто технически держали рисунок, а были органичны, по-звериному органичны. Впрочем, органика – это сейчас везде, в любом типе театра – недостающее звено.

…«Правда груба и холодна, и в ней всегда скрыт тонкий яд скептицизма», эта реплика Горького вспомнилась после спектакля.

«Дядя Ваня», реж. Л. Додин, Академический Малый драматический театр – Театр Европы (Санкт-Петербург).

Очень странная история. По рассказам, даже те, кто не любит Додина в Питере (т. е. компания М. Дмитревской), от спектакля в восторге: какая простота, наконец, Додин возвращается к себе. На мой взгляд, вместо простоты – пустота, усталость, равнодушие, ощущение, что режиссеру нечего сказать. И Астров (П. Семак), и дядя Ваня (С. Курышев) – два пошляка, два пустых места. Если так, то в чем драма? В чем проблема? Курышев ходит, сутулясь, волоча ноги, и говорит, кривя рот (словно никак не найдет нужную интонацию), тоже словно кривляясь. Тряпка, а не человек, какой, к черту, Шопенгауэр! Ничтожество, как правильно замечает Серебряков (С. Иванов). Об Астрове, мечтательно улыбаясь, молчит Елена. О нем восторженно говорит Соня: красив, какой голос, сколько благородства, а по сцене ходит приземистый, с пошлыми усами агроном советского колхоза. Увлечься им, так банально, механически болтающем о своих лесах, может только полная дура.

Серебряков – единственная внятная линия пьесы: сильный, мощный человек, брюзжит о старости, но крепок, целует жену так, что та сразу обмякает в его руках, умеет владеть собой, предлагает взвешенные решения и не мается отчаянной скукой деревенской жизни, которую все весь спектакль отыгрывают. Ощущение, что спектакль поставлен Серебряковым. Странно, что в спектакле единственно волнующе звучат слова о «времени, которое прошло», о старости и примирении с жизнью.

Две главные любовные сцены (объяснение Елены и Астрова; их прощание) построены как комические, нелепые, пошлые, увиденные глазами старика, презирающего эти глупости, идут под смех зала. К. Раппопорт, главным образом, отыгрывает растерянность Елены, ее страх поддаться искушению и искренность, чтобы не показаться уж совсем бессовестной по отношению к Соне. Прощаясь, Елена и Астров страстно целуются, он якобы сладострастно (этого Семак, по-моему, никогда не умел) гладит ее по заду, задирает юбку. За этим занятием их и застает вся компания: Серебряков, Астров, Соня и остальные. Немая сцена «Ревизора».

Дальше – прощание Серебрякова. Астров, как голубой воришка, прикрывается шляпой. С. подходит к нему, говорит: я уважаю ваши убеждения, поведя рукой в сторону Елены, я понимаю ваши увлечения, но разрешите мне, старику (с нажимом), высказаться. Дело надо делать, дело – делать.

Нескладушек по всему спектаклю полно, логически протяженно только одно – отчаянная скука. А в финале, когда все уезжают, немного брезжит атмосфера, скрипит сверчок, наконец, опускаются три стога, которые весь спектакль нависали над героями, и в таком «природном окружении» Соня механически и зло выговаривает свой монолог, ни одной минуты в него не веря. Что бы это значило? По-моему, только одно: с точки зрения Додина жизнь груба и бессмысленна, но надо работать хотя бы. Только одна фраза из роли Войницкого заставляет вздрогнуть: когда он собирается стреляться и говорит Серебрякову: «Ты меня еще попомнишь». Такая страшная месть слабого человека. (Вспомнился и мальчик из его театра, который прыгнул из окна, и Т. Шестакова, сделавшая то же самое.)