Инга Кондратьева - Девятая квартира в антресолях

– Да у нас и не будет столько приезжих, чтобы для них строить отдельные дома, да еще и несколько. Предусмотрены гостевые комнаты в самом доме, этого достаточно. Мы собираемся жить уединенно.

– Ты что? – Лева нахмурился. – Ты действительно собираешься похоронить себя в деревне?

– Давай поговорим об этом не сейчас, хорошо?

– Ты его так любишь? – упрямствовал Лева.

– Не сейчас.

– Ты любишь его?

– Мужа? – Элеонора надолго замолчала, и Лева испугался своего вопроса, поняв, что именно сцену он ей сейчас и устраивает. Но после паузы она отчетливо произнесла: – Я. Люблю. Тебя.

***

Несколькими днями позже они сидели в саду Элеоноры, а дети играли с няньками вдалеке. Элеонора принесла с собой какое-то рукоделие, но почти не притрагивалась к нему. А Леве абсолютно нечего было делать у нее в доме, потому что он так и не смог представить окончательный проект, но упрямо таскался сюда под предлогом ожидания хозяина для демонстрации ему промежуточного варианта. А тот все не возвращался. А Леве уже было мало тех встреч с ней урывками, в его каморке, и ему хотелось видеть ее постоянно. В ее доме, по их негласной договоренности, они даже наедине общались на «вы», а многие темы были под запретом, поэтому беседы велись вокруг предметов общедоступных. Как-то разговор зашел о вкусах и Лева стал высказывать ей вслух восторги по поводу ее «стиля».

– А Вы не замечали, Лев Александрович, что, если всматриваться чуть внимательнее, то под вещами нас удивляющими, могут оказаться причины довольно прозаические и простые?

– Что прозаического в том, чтобы сочетать черное с лиловым? Это удивительно! В разных культурах оба этих цвета в свои времена заняли позицию траурных, но в сочетании дали такой поразительный эффект. Королевский!

– А я с детства любила сирень, – мечтательно улыбнулась Элеонора Дмитриевна. – У нас во дворе были просто заросли ее. Мы лазили по чужим садам во время цветения и наламывали охапки, другие дети таскали ее у нас, а все родители делали вид, что возмущены этим, хотя после расставляли наши наворованные букеты по вазам, приговаривая, что сирени полезно, когда ее прореживают, чтобы на следующий год она снова обильно цвела.

– Сирень? Какой-то неизысканный цветок. Даже не цветок – куст! – смеялся Лева.

– Вот-вот! Это к вопросу о вкусах, – Элеонора погрозила ему пальчиком и продолжила детские воспоминания. – Причем, белую сирень я не признавала, как и пышную персидскую. Мне нравилась простая, городская, лиловая – в которой можно искать счастливые соцветия с пятью лепестками. И я всегда жалела, что она отцветает так быстро, и никогда не доживает до моего дня рождения.

– У Вас день рождения летом? Скоро? – заинтересовался Лева.

– Через десять дней, – ответила она.

– А ирисы Вам нравятся, они тоже бывают лиловыми?

– Очень! Великолепный цветок. Но только не в букете. Мне почему-то кажется, что срезать ирисы – это кощунство.

– Ну, Элеонора Дмитриевна, – развел руками Лев Александрович, – это уж таков удел цветов – быть срезанными и радовать Вас.

– Нет-нет. Как раз радости-то и не получится, – покачала головой она. – Вот, например розы – те наоборот, просто просятся в вазу! Роза на стебле подобна девушке, которую не берут замуж. А срезанный ирис похож на воина, павшего в бою. Вы не согласны?

– Да, вкусы – вещь сугубо индивидуальная! – философски ушел от прямого ответа Лев Александрович. – Но разрешите мне на сегодня откланяться, я снова не дождался Вашего супруга.

А, уединившись у Левы в холостяцком жилище, они вели разговоры более откровенные, хотя Элеонора и там, снова, очерчивала круг тем, куда даже Леве доступа не было. Он, по началу, злился. Так, например, он довольно ехидно ответил на ее замечание, что уж к празднику-то муж точно должен вернуться:

– Ты рада?

– Да, рада, – снова после длинной паузы ответила она, и Лева по этому молчанию понял, что причиняет ей боль, но сделать с собой уже ничего не мог, или не хотел. – Я понимаю, что ты плохо думаешь о нем. И, просить тебя думать о нем хорошо, наверно бессмысленно, и выше любых сил. Но постарайся хотя бы не думать о нем никак. Вообще. Я не буду ничего говорить тебе о наших отношениях, это недопустимо, как и немыслимо, если бы мы с ним говорили о тебе. Давая слово перед алтарем, по моему внутреннему пониманию, ты даешь обещание в том, прежде всего, человеку, избравшему тебя, что отныне у него есть защищенная территория, куда нет входа ни взгляду постороннему, ни мысли, ни слову. Да, я дурная женщина, я знаю это. Но верность физическая для меня меньше значит, чем это. Я скажу тебе про него один только раз. Сейчас. И больше мы никогда не будем поминать его, даже в мыслях, потому что, что бы ни было поводом для такого упоминания, это может затронуть его чувства. Ничего не обещай, мне этого не надо – ты просто или поймешь меня, или нет.