Анатолий Курчаткин - Через Москву проездом

Он дочитал, умолк и услышал аплодисменты.

– Еще, Паша, еще! – кричали отовсюду, со всех сторон – все кричали. – Паша, еще давай!

Балдесов подставил рюмку, ему налили, он выпил ее одним махом и долго сидел откинувшись на стуле, опершись о стол вытянутыми руками.

– «Осенний вечер был. Под звук дождя стеклянный решал все тот же я – мучительный вопрос, – начал он читать без всякого вступления, – когда в мой кабинет, огромный и туманный, вошел тот джентльмен. За ним – лохматый пес… Пора смириться, сёр…», – прочитал он последнюю строку, посмотрел вокруг, ясно и отчетливо вдруг увидел смеющееся лицо блондинки и сказал ей: – Мое любимое стихотворение.

– Ваше? – спросила блондинка.

– Мое.

– В смысле, вы написали? – спросила рядом Мария.

– Я, кто же еще, – сказал Балдесов. Встал зачем-то, пошел вдоль стола, запнулся о ножку стула – его поддержали, вскочив, он вгляделся – увидел, что это Синицын, обнял его, привлек к себе и прошептал в ухо, обжигаясь собственным дыханием: – Ни хрена классику не знают. Ну и ну! Ну и н-ну!.. Р-роман… Ро-ом-ка… е-если б ты з-знал… Э-эх!..

Близко уже, где-то в горле, стояли слезы, перехватывали его, и Балдесов не понимал, откуда они, ему мучительно хорошо было и хотелось говорить.

– Давай еще, Паша, еще! Давай! – громко попросил его мужской голос, кто это был – Балдесов уже не смог понять.

– Н-не… – сказал он. – Я вам лучше расскажу свою жизнь. Эта т-такая… М-маша… вы где? – повернулся он в сторону соседки. – Зд-де-есь… В-вы ангел… У вас живот н-нежный… Вы добрая, я вам расскажу… Это т-такое, т-такое по-овествование… такое д-душераздирающее…

5

Грудь была ополосована тугим железным кольцом, голову разламывало, во рту стоял рвотный запах. Балдесов спустил ноги на пол – он спал на голой, ничем не застеленной раскладушке, во всей одежде – джинсах и тенниске, только без туфель – в порванных у больших пальцев черных носках. Раскладушка стояла в большой комнате редакционного флигеля, под окном, занялся уже, видимо, день – было светло, окно открыто, и в него доносился дальний, слабый шум улицы. Как он здесь очутился, когда – ничего Балдесов не помнил. «А, че-ерт!.. – пробормотал он вполголоса, зажав голову руками, раскачиваясь из стороны в сторону. – А, че-ерт, черт, черт!..» – и вдруг услышал, что в соседней комнате, за полупритворенной дверью, с придыханиями и хрипотцой, со сдерживаемым смехом говорит женский голос.

– Нет, ты не представляешь, что это такое было, – говорил голос. – Ты просто много потеряла, что не пришла. Они привели одного типа, который всюду выдает себя за Хилоненко… Ой, это умора. Мой бедный живот. Мало того, что он мерз, так он еще чуть не надорвался от хохота… Ну, ей-бо-огу! – сказал. голос через паузу, жеманно растягивая гласные. – Вот их сейчас нет, я у них, и я тебе звоню, пользуюсь случаем. Такой цирк! Рассказывал, как его жена из квартиры выгнала и другого привела. Рассказывает-рассказывает, вдруг вспомнит, что он Хилоненко, и начинает стихи шпарить. Да не Хилоненко стихи, а Блока. Оттуда строчку, отсюда строчку. Все влежку были. А? – просекся рассказ вопросом, и голос сорвался на открытое посмеивание. – Много хочешь знать… да. Много, да… Нет, мы сюда только что приехали. Это тот тип здесь всю ночь дежурство нес… Ой! – вскрикнул голос. – Знаешь, как его фамилия?! Ой, бедный мой живот! Балбесов его фамилия. Представляешь?! Прямо в точку: Балбесов! Нет, представляешь?!

Туфель его нигде не было. Балдесов встал, прямо в носках, обогнув стол, прошел к двери в смежную комнату и открыл ее до конца. Это была та самая его соседка – точно; она сидела на стуле спиной к Балдесову, уютно подобрав под себя гладкие персиковые ноги, открытые почти до бедер, в коротеньком летнем платьице с широкой юбкой, подсолнуховым цветком лежавшей на стуле вокруг нее, разговаривала по телефону, и остро-округлые плечи, тесно обтянутые материей, так и тряслись от смеха.

– Случайно вам не известно, где мои туфли? – сказал Балдесов.

Плечи ее передернуло, словно под током, она вскрикнула и соскочила со стула, выронив трубку. Трубка сильно и глухо ударилась об пол, рванула за собой аппарат, он грохнулся на пол вслед за ней, оглушителъно вздребезжав звонком, и корпус его развалился.

– Я спрашиваю, где мои туфли, случайно вам не известно? – повторил Балдесов.

Она глядела на него испуганными остановившимися глазами и молчала. И были они у нее не лучистые и глубокие, а мутно-блеклые от испуга, непонятно какого цвета.