Анатолий Курчаткин - Через Москву проездом

Все засмеялись – заколебались, запрыгали язычки пламени на свечах, запрыгали, заизвивались тени на стенах, – и Балдесов тоже смеялся, то потирая худой треугольный свой подбородок, то углаживая набок валившуюся на лоб челку, и думал, что нужно побольше выпить, выпитое сделает его поразвязней, посмелее, а то сидит… от него ждут… и эта соседка… нет, нужно выпить, обязательно.

– А что это мы не пьем? – сказал он, когда смех стал замолкать. – Давайте пить. Наливайте. Кто произнесет тост?

Соседка его отодвинулась на стуле, полуповернулась к нему, снова обжегши его голизной своего живота со слабо-беззащитным углублением пупка, подняла рюмку, посмотрела сквозь нее на Балдесова и сказала:

– За вас, Паша. Вы у нас здесь самый почтенный гость, знаменитый гость, нам очень, очень приятно, и я предлагаю выпить за вас, за ваше творчество.

– Прекрасно! – грузным мотыльком вспорхнула над пламенем свечей блондинка – она встала и подняла руку с фужером. – Присоединяюсь. За вас, Паша, и за ваше творчество!

– За ваше творчество! – с ртами чуть не до ушей поднялись Синицын с Алехиным, и вслед за ними поднялся весь стол.

– Ну, Паша, смотри, – сказал Жирнов. Балдесов посмотрел на него – Жирнов улыбался весело и довольно. – После такого тоста просто не имеешь права писать не на мировом уровне!

– Да, да, да! – закричала актриса, перегнулась над столом и сильно чокнулась в Балдесовым, выбив у него из рюмки текучую раковинку вина, громко всхлюпнувшую о стол. – А то иногда, извините, встречаются!

Кто-то – Балдесов не видел кто, кажется, Усачев – плеснул ему в рюмку до самого верха, перелил, и вино, капая, потекло у него по пальцам.

«О-ох, как пе-ервая война, да не моя вина-а…», – прорезался из другой комнаты магнитофон.

Портвейн оказался каким-то крепким и горьким, как водка. Балдесов закашлялся, покраснел, и по спине его, над лопатками, возле шеи, сильно и твердо похлопала маленькая узкая ладонь.

– Легче? – спросила возле самого его уха каштановая головка, и яркие карие, лучистые ее глаза были совсем рядом.

Портвейн еще стоял в горле колом. Балдесов потряс утвердительно головой и сел.

Потом он выпил еще одну, и еще одну, и его развезло. Пил он редко и не умел пить, почти всегда от этого напивался, но сейчас он выпил не так уж много и сквозь туман в голове удивился сам себе, как скоро захмелел. Но тут же и забыл об этом, забыл, для чего, собственно, хотел выпить побольше, подставляп и подставпял рюмку под чокающее о ее край горлышко бутылки, не смотрел уже, что наливают, выпивал залпом, не дожидаясь никаких тостов, и все больше наливался чугунной мрачной тяжестью, как всегда с ним бывало в опьянении, сделался фиолетово-багров, шея задеревенела, и голова теперь поворачивалась только вместе с туловищем.

– Ма-ари… рия… – ворочался он на стуле, переспросив наконец имя соседки, – вы… ан-нгел… крас-сивая женщина… знаете?.. Я в-вас люблю.. Ма-ри… рия… дайте я в-вас поцелу-ую…

Каштановая головка смеялась в тумане, отстраняясь, дрожа тонким длинным языком, кругло отражавшим у нежного перешейка уздечки в сахарном комочке слюны трепещущий огонь свечей, он наклонился тогда поцеловать мягко и безгрешно колышущийся от смеха ангельский овал ее живота – бесплотная туманная тень ее вскочила, с грохотом опрокинув стул, где-то далеко, за пределами тумана, тоже смеялись, потом Балдесов почувствовал у себя на плече чью-то руку.

– Паш! – сказал голос Жирнова. – Ну, не у всех же на виду. Нельзя так.

– Д-да, да… – согласился Балдесов. выпрямляясь. – Т-ты прав. А… а где она?

– Кто?

– Маш-ша…

– Здесь.

Балдесов посмотрел – она сидела рядом, улыбалась, глядя на него, и наливала ему в рюмку водки.

– Паша! – донеслосъ до него откуда-то, он посилился и признал по голосу маленькую, некрасивую, с большим блеклым ртом – актрису. – Паша, почитайте!

– Пор-рядок! – сказал Балдесов Жирнову, отталкивая его. – Все! Что п-почитать? – спросил он, пялясь в сумеречный, весь в бликах от пламени свечей туман, в котором плавали какие-то светлые пятна, бывшие, должно быть, лицами. – М-мне почитать?. .

– Вам, Паша, вам! – хором сказало несколько и мужских и женских голосов, и Мария рядом, услышал Балдесов, тоже попросила.

– Хор-рощ… шо, – сказал он, и в пьяном его сознании с мучительной тяжеловесностью стали всплывать какие-то обрывки фраз, обломки строф этого поэта, которым он сейчас был и которым себя уже чувствовал, – никогда он его, в общем, не знал, держал, правда, в руках книжки – это конечно, читал в журналах… а-а, вот: это словно про него, Балдесова, было, и он выучил, не хотел, а выучил, само запомнилось. – Т-ти-ихо! – закричал Балдесов, ударил по столу ладонью, зашибся и, морщась, стал баюкать ее другой рукой. – Читаю, слушайте!