Анатолий Курчаткин - Через Москву проездом

– Надо, да? – сказал Жирнов Усачеву, обнимая их обоих за плечи. – Надо Петра Сергеича за Хилоненко выдать! А то вдруг успеха у женщин иметь не будет. А тут – обеспечен.

– Ладно, кончайте трепаться. – Балдесову вдруг судорожно потянуло челюсть, он зевнул, похлопал себя ладонью по рту и подумал, что лучше, может, все-таки было пойти в общежитие и лечь спать. – Хилоненко человек известный, его по телевизору показывают, и не актер он, про грим-маску не соврешь.

– Последний поворот, господа! – возвестил Синицын.

Они вошли во двор пятиэтажного панельного дома, прошли его весь – до последнего подъезда – и поднялись на третий этаж. Синицын позвонил.

Дверь открылась. Балдесов стоял на лестнице у стены, кто открыл – ему не было видно, он только услышал обрадованный женский голос, что-то сказавший, и вслед за тем Синицын, улыбаясь, сделал движение, будто приподнимал над головой шляпу:

– Милостивая синьорита! Я надеюсь, нашей прекрасной, утонченного воспитания компании будет разрешено переступить порог?

– Трепло… – усмехнулся Балдесов.

– А что, а что? – заспрашивал Жирнов, пробиваясь с лестницы к двери. – Это кто это нас пускать не хочет? Это Катенька? Катенька, ну-ка, где вы там, мы сейчас с вами будем разбираться…

Балдесов вошел последним. В узкой темной прихожей был включен свет, студенты толклись в ней, мешая друг другу, вынимали из жирновской авоськи бутылки, из других – бумажные свертки с едой, жестяные и стеклянные банки консервов. Жирнов стоял в проеме комнатной двери с высокой, великолепных объемных форм, сияющей белозубой улыбкой крашеной блондинкой в цветастом брючном костюме, с волоокими глупыми глазами, ласково-плотоядно улыбался и говорил ей что-то, сияя всем лицом.

Балдесов захлопнул дверь.

Жирнов с блондинкой повернулись на всхлоп, Жирнов увидел Балдесова и, все так же сияя лицом, крикнул, вскидывая руку:

– Павел! Давай проходи, будь как дома. Так нам велят.

И засмеялся, поглядывая на блондинку.

Балдесов не сразу понял, что это он к нему, его назвал Павлом, и пока до него доходило, прихожая уже опустела, все рассосались по квартире, и они остались здесь, вблизи входной двери, втроем.

«Боря всегда почему-то ошибается, как меня зовут. Петром меня зовут», – хотел уже сказать он с усмешкой, и тут в прихожую откуда-то сбоку, из кухни, что ли, упругим тугим шагом вышла женщина – с чудесными лучащимися глазами, прелестно подстриженной каштановой головкой, в длинном, до лодыжек, темно-вишневом платье с овальным вырезом на животе, в который соблазнительно и страстно глядел оплывший нежным жирком пупок. И что-то как сдвинулось от этого обнаженного ее пупка в голове у Балдесова – то ли вспыхнуло что-то перед глазами, то ли, наоборот, туманом вдруг шибануло, – он стоял, смотрел на женщину, на этот ее мягкий, нежный, в красноватом загаре живот и не видел ничего и не слышал.

Жирнов представил его, Балдесов пожал руки – молча, дергая лишь головой: голоса не было. Из сумрачной глубины зашторенной от белого света долгого сибирского вечера комнаты вдруг наплыло еще несколько женщин, Жирнов представил Балдесова и им, из кухни появились Алехин с Рудокоповым, тоже стали знакомиться – в дверном проеме образовалась толпа, загалдела, стронулась с места, распалась… и Балдесов обнаружил себя в комнате возле раздвинутого, но не накрытого еще стола рядом с каштановой головкой, которая с улыбкой, с волнующе-непокорным вздергом подбородка говорила ему что-то о поэзии. И называла она его при этом Павлом Витальевичем. Жирнов представил-таки его этим известным поэтом.

Балдесов хотел перебить каштановую головку, сказать, что это шутка, Борис пошутил, никакого отношения он не имеет к поэзии, то есть он вообще любит ее – Блока вот, Пушкина, но так-то он фотокорреспондент… начал уже что-то выдавливать из себя об этом, путано и нечленораздельно, но вдруг, как раскормленный до невероятных размеров цветастый мотылек, налетела блондинка, прошептала собеседнице Балдесова что-то на ухо, волооко косясь на него восхищенным глазом, каштановая головка выслушала, потом положила свою маленькую, узкую руку с нежной, тоже красноватой от загара кожей на локоть Балдесова и сказала:

– Извините, я вас покину. Не сердитесь, очень нужно, я сейчас.

Они пошли с блондинкой к двери, овальный вырез был у нее и на спине, открывая гладкую лоснистую ложбинку, таинственно сбегающую под шуршашую ткань, и все-то платье держалось на длинных широких тесьмах, схваченных на шее бантом.