Анатолий Курчаткин - Через Москву проездом

– Алло, вы слышите?

– Да-да…

– Я уже пять минут кричу «слышите», а вы не отзываетесь и не кладете трубку.

– Разве вы не прерывали разговора?

– Нет.

– Странно.

– Я хочу вам сказать насчет конных рыцарей.

– Благодарю вас.

– Мне кажется, они ни о чем не думали.

– Вот как?

– Мне кажется, они не способны были думать.

– Ну уж!

– Что – ну уж?

– Ну уж, что не думали. Вы в этом уверены?

– Да.

– Как же человек может не думать?

– А они не люди.

– Да нет, вроде я человек, – сказал я.

– Кто вы? – переспросил голос.

– Тот самый рыцарь.

– Вы опять шутите?

– Нет.

– Я на вас потратила десять минут, а у меня работа!

– Я не шучу.

– Может быть, вас интересует мой домашний адрес?

Короткие сигналы – как шипы колючей проволоки.

– Девушка!

На этот раз мне не показалось. Она действительно положила трубку.

Я открываю дверь автомата и ступаю на асфальт.

– Соизволили выйти!

– Вам одному, думаете, звонить нужно?!

– Уважать людей надо!..

Железный лязг захлопнувшейся двери за спиной.

Я поправляю остроконечный шлем на голове, застегиваю, обхватывая подбородок ремешком, и иду, тяжело опираясь на меч, как на клюку. Нагноившиеся раны ломают меня и гонят по всему телу ознобный жар. Изодранная кольчуга под пальто висит на плечах пудовым железным мешком. Голова гудит, кровавый пот заливает глаза, – битва выиграна, куда я иду?. .

Апрельский ветер досуха вылизал асфальт, лишь кое-где черными ошметками лежит снег, и асфальт можно принять за уже начавший подтаивать лед. Он будет день ото дня делаться все более и более серым, ноздреватым и мягким, и настанет наконец ночь с ветром и дождем, и лед оторвет от берегов, расколет, и он уйдет под воду.

* * *

Не дай, господи, очутиться в эту страшную ночь на льду. Дай, господи, пока еще ей не пришла пора, пока еще есть время и в мышцах есть сила, – добраться до берега и ступить на обетованную твердь его…

ГАМЛЕТ ИЗ ПОСЕЛКА УШ

Странное воспоминание мучит меня. Будто я лежу под черным низким потолком, он словно бы неторопливо покачивается, то наплывая, то удаляясь, и весь в зыбких, дрожащих, слабых красных отсветах, душа моя переполнена величайшим покоем, торжественна и беспечальна, и масса звуков вокруг: негромкий металлический звяк, тихий скребущий шорох, приглушенные, словно бы запредельные голоса, невнятно произносящие что-то, и мягкий сухой треск временами…

Что это? Откуда это во мне? Может быть, все это следовало бы назвать видением, но это не видение, потому что в расплывчивой ясности видения всегда есть некая неотчетливость конкретности, а в том, что возникает в моем сознании, во всей этой туманной зыбкости окружающего мира такая вдруг мощная, твердая конкретика чувствования, такая острая пронзительность и разнимающая душу сладкая горечь именно воспоминания…

Я боюсь его. Я не знаю, что оно значит, я не понимаю, откуда оно, но пуще того я боюсь его потому, что вслед ему входит в меня глухая, сдавливающая горло тоска, наваливается мрачная тяжелая раздражительность, я перемогаю себя, креплюсь изо всех сил, надеюсь всякий раз, что переборю, одержу верх, и всякий раз оказываюсь побежден.

Сегодняшним утром это воспоминание всплыло во мне вновь.

Поезд тяжко и монотонно грохотал колесами на стыках рельсов, я уже проснулся, но лежал на своей верхней полке с закрытыми глазами, слушая этот однообразный железный гул, и вдруг оно пронзило меня, и я вытянулся под тонким железнодорожным одеялом, как прошитый током, сердце мне проняло острой болью, и глазам сделалось горячо от спазмы слез в горле.

Иногда в такие минуты мне кажется, что если б я мог и в самом деле заплакать, слезы бы облегчили меня и все изменили, но настоящих слез нет во мне – последний раз я плакал в четырнадцать лет. Я плакал, уткнувшись лицом в грязную, в потеках сырости стену, взахлеб, катаясь головой по этой шероховатой, обдирающей лоб стене – в арке дома на площади с памятником великому поэту, напротив здания «Известий», возле спуска в подвальный мужской туалет. Трое здоровых «бродвейских» стиляг, вывернув руки, обшаривали мне карманы, и один, обшманывая карманы брюк, со смешком больно ущипнул меня сквозь тонкую материю кармана за мошонку, но я тогда не от этого разрыдался. Когда они обшманывали меня, завернув за спину руки, из туалета, неторопливо и солидно ступая по ступеням, поднялся отцов сослуживец, не сослуживец, нет, – друг, друг дома даже, откуда и знал его, я закричал, рванувшись к нему, и он, выстрелив в меня испуганным быстрым взглядом, отвернул голову и пошел, пошел, чуть ли не побежал из подворотни на улицу.