Анатолий Курчаткин - Через Москву проездом

Я тоже сел на кровать, только, естественно, на свою, сел прямо с ногами и прислонился к спинке.

– Жара, знаешь, Макар Петрович, жара. Правда, чуть-чуть поменьше, чем здесь.

Он захохотал, закидывая назад голову и постукивая деревяшкой по полу – была у него такая привычка: смеясь, пристукивать протезом, как бы в изнеможении.

– Ну так, значит, не рекомендуешь?

– Нет, не рекомендую. – Я помолчал. – Что-то в этом во всем бездарное… животное: пляж, море…

– Сам-то ездишь? – перебил он меня, продолжая похохатывать.

– А черт его знает, Макар Петрович, черт его знает! – Я ударил себя ладонью по колену и потер его, будто мог таким образом снять раздражение, от которого ноги потрясывало мелкой нервной дрожью. – Вроде отпуск, вроде надо куда-то ехать… не сидеть же на месте!

– Ну да, ну да, – сказал он, покивав. – Не очень, в общем, доволен. Ага… Вот то-то я никуда и не держу путь. К себе на родину, недалеко, благо. Посидел, побродил, с мужиками потолковал… и хорош, и хорошо.

– Да, когда со смыслом каким-то едешь – это хорошо. Это хорошо… со смыслом. – Я опять помолчал, ожидая, может быть, Макар Петрович что-нибудь ответит на эти мои слова, но он не ответил, просто сидел, смотрел на меня, улыбаясь, и я спросил: – Ну, а что у нас здесь нового?

– Храбрунов умер, – с готовностью отозвался Макар Петрович и сделал паузу, переводя дыхание, чтобы подытожить новость, как он это всегда делал, неторопливым коротким резюме. – Дурацкая смерть, глупее не бывает: сидел, говорят, обедал, засмеялся чего-то – кусок в дыхательное горло, и все, не откачали. В городе похоронили. От Дворца культуры гроб по дороге три километра несли. Оркестр играл, само собой.

Храбрунов был заместителем директора комбината по быту, я его видел раз: сидел на стуле перед столом инспекторши в отделе кадров, дверь вдруг с грохотом распахнулась, и на пороге, держась за ручку, встал квадратный нахмуренный мужик с длинными, падающими на лоб черными волосами. Он оглядел замершую комнату быстрым резким взглядом, сказал, ни к кому не обращаясь, недовольным громким голосом: «И здесь нет!» – и влупил дверь обратно в косяк.

– Дурацкая смерть, точно, – сказал я. – А тебе ногу не по-дурацки оторвало?

– А! – махнул рукой Макар Петрович. – У меня все по-дурацки, что толковать. Сестры Смирнихины родили. В один день. А?! Это вот да!

– Ну?! Действительно, да так да. – На мгновение, пробившись сквозь мрачную тяжелую раздражительность, во мне поднялось искреннее удивление. Сестры Смирнихины жили в нашем общежитии, обе работали крановщицами, обе в один день вышли замуж – это понятно. Но чтобы умудриться и родить в один день!

– Старшая, правда, недовольна, – снова хохотнув, сказал Макар Петрович. – У нее на три часа позднее – обидно! Джакомо Леопарди, из серии «История эстетики в памятниках и документах» купил, – без всякого перехода, вспомнив и чтоб не забыть, хвастливо сообщил он. – Прекрасная книга.

– А кто он такой, Джакомо Леопарди? – спросил я.

– Не знаешь? А я думал, знаешь, – смущенно пристукнув деревяшкой о пол, сказал Макар Петрович. – Там написано, в предисловии, известный итальянский поэт девятнадцатого века, ну да не в том дело. Умная книга. Прямо философия целая. Потом дам тебе.

– Спасибо. – У меня не получалось поддерживать разговор, и я боялся, что Макар Петрович как-нибудь не так истолкует мои куцые односложные ответы и обидится. Правда, едва ли он может обидеться на это, но все равно. – С удовольствием почитаю, Макар Петрович, – заставил я себя добавить.

Мы дружим с ним – если это слово уместно, чтобы определить отношения людей, не связанных между собой никаким делом, никакими общими интересами, а одной лишь взаимной симпатией, – полтора уже года. Впрочем, нас связывают книги. Когда-то, в детстве и ранней юности, я читал как одержимый, кажется, я полагал тогда, что смысл жизни в том и состоит, чтобы прочитать книг как можно побольше. Я напичкался мировой и отечественной литературой до того, что, не успевая перевариваться, она торчала у меня из горла изжеванным бумажным комом, и потом у меня долго было несварение – я не брал в руки ни одной книги лет пять. Теперь, с трудом вспоминая писателей и названия, я начинаю все это медленно перечитывать, обнаруживая с удивлением, что, не помня деталей, помню главное – запах, цвет и вкус. Вид книги вновь, как в давнюю пору, только по-иному, не с такой раздражающей силой, вызывает во мне лихорадочное волнение, словно бы что-то посасывает от него под ложечкой – нужно подойти, посмотреть, взятъ… И каково же было мое удивление – не удивление, нет, я обомлел, – когда увидел, оказавшись у коменданта, многочисленные этажерки с книгами. Казалось, вся его небольшая квартирка – две обычные общежитские комнатушки, соединенные прорубленной в стене дверью, – была заставлена этими темными от времени, решетчатыми этажерками, никем уже не производящимися, каких уже нигде и ни у кого не увидишь. Сугубо научные и профессиональные, непонятно для чего необходимые коменданту рабочего общежития, вроде «Теории механизмов и машин», безгрешно соседствовали на этих этажерках с «Опытами» Монтеня и «Золотым ослом» Апулея.