Анатолий Курчаткин - Через Москву проездом

– Думал, что сбежал от меня? – сказал он, усмехаясь. – Наивно! Ну-ну! Куда ты от меня денешься…

Он разогнулся и, опять как тогда, откинулся назад, оперся спиной о стол.

– Брось в меня чем-нибудь, – сказал он. – У тебя это славно выходит.

Я сел на тахту прямо у входа в комнату, смотрел на него и молчал, меня била дрожь, и мне уже было непонятно, отчего я дрожу: от холода или от ужаса, что все это со мной начинается вновь.

– Давай поговорим, – сказал он. – Что ты все молчишь, это ведь в конце концов и невежливо. Давай поговорим, скажем, о счастье. Что такое счастье и как вы его понимаете, – дразнящим тоном насмешливо произнес он. – Так как ты его понимаешь?

– С какой стати я буду с тобой рассуждать о счастье? – с трудом ворочая языком, выговорил я.

Он так и вскинулся, всем своим видом выказывая восторг.

– Превосходно! – сказал он. – Превосходно! То есть ты подразумеваешь таким образом, что счастье – это такая некая категория, которая не подлежит обсуждению. Так? То есть счастье – это нечто само собой разумеющееся, что тут и обсуждать!

– Я этого не говорил! – закричал я. Я не хотел вообще ничего говорить, но как бы против воли даже вот закричал, до боли в ногтях вцепившись в край тахты.

А может быть, это мне лишь казалось, что я кричу? Может быть, мой крик, коль скоро все то, что говорил он, было лишь в моем мозгу, тоже звучал внутри меня, и мне только казалось, что я кричу в яви?

– А между тем понятие счастья так запутано… – не обращая внимания на мои слова, сказал он. – Вот ты добился своего. Выбросил блокнот, да так, что с него все смыло, а потом – нет, нашел да все восстановил – и вот добился… Может быть, ты получишь даже Нобелевскую. А? Нет? Ну почему же? – отвечая самому себе, засмеялся он. – Если будут предлагать – так отчего же? Но разве человечеству станет лучше от твоего открытия? Разве от всех ваших открытий человечеству сделалось лучше, стало оно счастливее? То-то и оно. Ничуть. Знания – это не счастье, весь этот ваш прогресс – это бег по кругу. Сорок тысяч километров по экватору, – со смешком добавил он. – Древние эллины были не менее счастливы, чем вы. Во всяком случае, не более несчастливы. Но вы не понимаете, что творите.

– Ты! Много понимаешь ты, дрянь паршивая! – снова закричал я и почувствовал, как с губ у меня сорвалась слюна, – нет, я кричал по-самому по-настоящему. – Вот так, отвоевывать, узнавать тайну за тайной, по кусочку, по клубочку распутывать – это и есть счастье, цель и смысл. Ясно тебе, дрянь паршивая?!

– М-да, – сказал он, вновь забрасывая ногу на ногу и вынимая из кармана спички с сигаретами. – Мне остается только утешиться табачком. Род людской запутался, и сколько и как ему ни помогай, он не хочет освободиться от своих заблуждений… Прошу прощения, что не предлагаю закурить, но я же – это ты, как же ты будешь предлагать сам себе?!

Он сидел, пускал кольца, потряхивая ногой, а меня всего мутило, выворачивало наизнанку, и мне мерещился даже запах дыма.

– Пошел вон отсюда! Вон! – закричал я, вскакивая с ногами на тахту, срывая с себя пальто, в котором так и сидел, и кажется, действительно намереваясь бросить им в него. – Вон! Вон!

– Ухожу, ухожу, – сказал он, поднимаясь. – Ухожу, что поделаешь. Надо же, какое гостеприимство…

Он бросил окурок под стол, боком, боком, как и в тот раз, когда прошел к соседям, вошел в уличную стену, повернулся на мгновение спиной и исчез.

Утром, едва начался прием, я уже сидел в кабинете врача.

– У вас рецидив, – сказал он. Влажно-карие глаза его смотрели на меня не с участливостью и пониманием, а мрачно и жестко. – Скажите честно, вы принимали лекарства?

– Принимал, – пробормотал я, не глядя на него.

– Ясно! – сказал он. – Если и принимали, то не так, как следует. Давайте тогда в больницу ложиться.

– Я буду, – так же не глядя на него, сказал я. – Буду, правда. Что мне остается…

– Смотрите, – сказал врач. – Вы ведь интеллигентный человек, должны понимать – вам же хуже.

Я вышел на улицу и побрел куда глаза глядят.

Впереди меня, с ранцем за плечами, плелся куда-то, загребая валенками в галошах выпавший ночью снег, мальчишка лет семи. Пальто было ему коротко, шлица уползла у него чуть ли не к лопаткам, и в прорезь ее высовывался и болтался на ходу, как хвост, длинный конец не заправленного, видимо, в петлю ремня.

И тут я вдруг вспомнил, что, когда этот мерещившийся мне лысый человек уходил сквозь стену и повернулся на мгновение спиной, по ногам у него что-то мотнулось… тень не тень… да нет, не тень! Наподобие вот этого ремня у мальчишки, только длинное и на конце скрутившееся кольцом. И что за странные, с широким, округлым и коротким, как у ребенка, носком были у него ботинки?