Анатолий Курчаткин - Через Москву проездом

– Нет, – пожала она плечами. – Только четыре. Вы ведь живете на четвертом этаже. Ну, так скажите же мне: могу я вам чем-то помочь, если нужно?

Полторы минуты назад я хотел быть только один, один – и чтобы не было больше никого рядом, тем меня и устраивала эта коробка, набитая электроникой, что я, слушая какие-то человеческие голоса и видя какие-то лица, был все равно один, теперь я почувствовал, что не смогу, не выдержу; если она уйдет просто так, не побудет возле меня, – я побегу за ней, буду искать ее так же, как она меня.

– Зайдите уж ко мне, коли пришли, – попросил я. – По-моему, самое главное, что вы пришли, вот и заходите, спасибо вам…

Она прошла, села в кресло, в котором только что еще сидел я, и спросила напряженно-внимательно, с ясной ожидающей улыбкой глядя на меня:

– Я слушаю.

Как она знала, что именно этого все внутри меня и требовало – рассказать ей?!

Я сел на тахту напротив нее – и меня прорвало. Я говорил ей обо всем: о том, чем я занимаюсь и как все это у меня выходит, как я издергался и устал, как у меня начались галлюцинации и как это было ужасно, как я был любим женщиной и был брошен, как я потерял и нашел этот свой блокнот… Я говорил ей столько и такое, о чем никогда – десятой части того! – даже в пору самой великой нашей душевной близости, не говорил с Евгенией, не упоминая уже ни о ком другом…

* * *

– Дайте руку, – попросил врач. – Ладонями кверху, вот так. – Он быстро провел большим пальцем мне по ладоням, проверяя, не потные ли они, нагнулся над столом и так же быстро оттянул мне в сторону и в бок веко одного глаза, потом другого. – Значит, ничего подобного тому, что было, больше не случалось?! – в какой уже раз спросил он.

Он весь сиял доброжелательством, вниманием и участливостью, и лишь твердые движенья его рук выдавали в нем профессиональную жесткую бесстрастность.

– Нет, больше не случалось, – ответил я тоном исправно выполняющего всякое домашнее задание ученика.

– Спите хорошо, без кошмаров?

– Хорошо.

– Как у вас на работе? Поспокойнее стало, все утряслось?

– Утряслось. – Я улыбнулся.

– Что вы улыбаетесь?

– Да так…

– Может быть, вам кажется смешным, что недавно вас волновали какие-то там определенные вещи?

– Пожалуй, что так.

– Я очень рад вашему виду, – сказал врач. – Вы хорошо выглядите, я же говорил вам, что все будет хорошо. Давайте будем прекращать принимать лекарство. Вы сейчас, значит… – он заглянул в мою карточку, – ага, по полтаблетки три раза. Ну вот, давайте по таблетке раз в день, пейте так неделю – и прекращайте, Посмотрим, посмотрим… А потом, через месяц – снова ко мне. Это обязательно. Договорились? – с дружеским заговорщическим видом заглянул он мне в глаза.

– Договорились, – сказал я.

9

Часы у меня на руке показывали уже половину первого. Выстуженный, с заиндевевшими окнами автобус, по-ночному бешено, лишь коротко притормаживая у остановок, мчавшийся в белой, секущей снегом его лобовое стекло мгле, был пуст – лишь я да еще обнимающаяся парочка где-то на заднем сиденье. Я был в возбужденном счастливом опьянении – мы выпили на десятерых две бутылки водки и пять бутылок вина, – но я был пьян и возбужден не от выпитого, я был пьян от того повода, по которому мы выпивали, от того события, которое мы праздновали. Пойди укуси меня кто сейчас, пойди отбери у меня людей, закрой мне тему, срежь деньги – наоборот: подбросьте-ка всего того-этого… Бог знает, конечно, сколько еще до окончательных результатов – год, два, три, вся оставшаяся жизнь? – но дверца приоткрылась, открылся туннель за нею, и ясно уже, что брезжащий где-то далеко крохотной точкой свет – это тот самый искомый свет, и надо теперь лишь осилить путь до него. В руках у меня уже не кончик ниточки, готовый оборваться от каждого неосторожного потягивания, а целый моток – не зря я таскался со своим блокнотом аж к криминалистам.

– Эгей! – позвали меня. – Эгей!

Я посмотрел в сторону голоса и вздрогнул. Между рядами сидений, шагах в пяти от меня, взявшись за поручни и забросив ногу за ногу, все в том же своем нелепом, как застиранное женское белье, розовом костюме, тех же нелепых, похожих на обрезанные валенки, с округлыми короткими носками ботинках, стоял тот человек. Только на голове у него была сейчас этакая вроде лыжной, с болтающейся пампушкой на маковке шапочка.

– Как жизнь? – увидев, что я гляжу на него, подмигнул он мне с прежней же все иронически-ласковой улыбкой, отжался на поручнях и, повиснув в воздухе, стал болтать ногами. – Мне кажется, Нобелевская премия у тебя в кармане. Не так, нет?