Алексей Лельчук - Истории без географии

– В Рамаллу, милый, в Рамаллу, ― ответила одна из бабок на неожиданно хорошем иврите. ― А ты русский, небось?

– А вы откуда знаете? ― Миша даже опешил от такого быстрого развития разговора.

– Уж насмотрелась я на вас, ― вздохнула бабка вышитой грудью. ― Да и не стали бы эти с нами говорить. У ваших-то хоть душа есть, не то что у этих.

– Ну, положим, и наши бывают разные… ― неопределенно протянул Миша, не решаясь задать бабке следующий вопрос и ожидая, что она сама выберет тему разговора.

– И дались вам эти евреи! Что в них хорошего! Вот, красавица тоже, ― она махнула рукой на девушку, ― везем брату, как скажет, так пусть и будет.

Девушка метнула в бабку пронзительный взгляд. Та замолчала, но видно было, что ей не терпится излить душу. Вторая бабка достала из складки платья семечки.

– Ты вот зачем сюда приехал? Из Москвы? ― начала опять первая.

– Да я ведь тоже еврей, хоть и из Москвы. Моя страна, захотел и приехал.

– Была я в вашей Москве… Да какой из тебя еврей? Видала я настоящих евреев… Там тебе плохо жилось, что ли? А, скажи? Здесь-то чем лучше?

Миша задумался. Это вопрос он и сам себе задавал не раз, но ответа пока не нашел. Бабка замолчала.

Голубая и красная половины востока, перемешиваясь, блекли, светлели и разливались по всему небу светло-охристой пеленой, оставляя лишь на западе, над Тель-Авивом, темно-бурый осадок ночи. Линия гор на востоке становилась все чернее, все чётче, все ярче наливалось оранжевым цветом небо над ней, и вдруг, как огромный прорвавшийся волдырь, в нем появился и начал прямо на глазах расти сочно-красный край солнца.

Половина долины напротив них окрасилась в оранжевый цвет. Перекресток с автобусной остановкой и бетонными блоками, которые ставились посередине дороги во время беспорядков, а сейчас были сдвинуты на обочину; тяжелый, откинувшийся назад под весом брони, джип; боевая точка на склоне на другой стороне дороги, загороженная такими же блоками и обложенная мешками с песком; торчащие из нее крупнокалиберный пулемет «маг» и каска пулеметчика; кое-как накиданные бетонные плиты, ведущие к въезду в роту «яблочко», окруженную двухметровым бетонным забором с колючей проволокой наверху; сторожевую вышку в одном из углов забора, с израильским флагом над крышей и веселым мишкиным приятелем внутри.

А дальше ― мягкие плавные линии шомронских холмов, округлые, как грудь царицы Савской, и старые, как история про эту царицу; серые валуны, как упрямые кулаки, торчащие из желтой земли; темно-зеленые пучки несчастной зелени, выбивающейся из-под камней на выложенных столетия назад каменных террасах; ряды узловатых кудрявых олив, никак не желающих расти прямо, но переживших в своем упрямстве не одно царство; вьющиеся между холмов дороги на север и на запад, носившие и Авраама, и Магомета, и нынешних незадачливых их последователей; отара овец, будто по каплям стекающая с крутого холма; арабская деревня, белые дома которой, как ступеньки выложили низ долины, с карандашом мечети посередине.

– А как вы оказались в Москве? ― решился продолжить разговор Миша.

– Училась, ― нехотя начала бабка. ― Мужа моего учиться к вам направили, на инженера, ну и там всякое другое, знаешь… Лично Арафат его послал, делегация, великий человек, великие дела делал. Ну и я с ним поехала, тоже училась там всяким делам.

Внучка опять с ужасом посмотрела на бабку, и та опять запнулась.

– Сейчас что говорить? Все пропало уже, все пропало… Надежды всё, дорогой, сладкие надежды, а теперь вот ― сиди тут, да показывай этому остолопу бумаги, ― она махнула рукой в сторону джипа.

Теперь, видимо, кончилось терпение у девушки. Она вскочила с бетона, подскочила к бабке и быстро и рьяно стала что-то говорить ей по-арабски. Та отвечала ей с не меньшим темпераментом. В конце концов, девушка обиделась, отошла на край дороги и осталась гневно стоять там, завернувшись по самые глаза в белое покрывало.

– Ишь, строгая какая! ― сокрушенно обратилась к Мише бабка. ― Вижу, парень ты хороший, наш парень, поймешь. Дед погиб, отец погиб, ладно, решили мы их в свет вывести, в Иерусалиме все учатся. Сестры и братья у нее, как люди, а эта одно заладила себе ― люблю и все! И где ж она его встретила-то, окаянного? Из этих… тьфу!

Помолчав, бабка добавила:

– Брат у меня остался, в Рамалле живет. Пусть он и решает.

Вот тебе и Монтекки, вот тебе и Копулетти, только и оставалось подумать Мише.

В джипе опять на весь перекресток заголосила рация: