Татьяна Москвина - Культурный разговор

– Так творческие дела не делаются, как Бог на душу кладет, так и пишу. Вернее, записываю.

– «Пить или не пить – вот в чем вопрос», говаривал принц Гамлет. В разное время ты для себя этот вопрос решал по-разному. Но когда видишь талантливых молодых артистов, которые уже с утра приходят на репетицию «не в виде», хочется хворостину, что ли, взять (в воспитательных целях). Или что с ними делать?

– Ничего! Это их дело. Хотят пить, пусть пьют. Чего мне кого-то жизни учить?

– Было ли что-то в Советском Союзе (кроме оставшейся в его пределах нашей молодости), чего тебе жаль и не хватает?

– Наверное, духа нестяжательства, бессребреничества, абсолютный пофигизм по отношению к завтрашнему дню… Может, это было связано с возрастом, а может, этим был пропитан весь СССР, не знаю… Но пофигизма мне не хватает. Милого такого, легкого… Мы в семнадцать лет не думали, как карьеру менеджера среднего звена построить. Мы вообще не думали, песни пели и радовались. Вот этого не хватает.

– Как ты относишься к нынешнему полному запрету мата в кино, на сцене и в литературе?

– Я настороженно отношусь к любому виду запретов. Запреты – это по-любому несвобода. Но мат ради мата я тоже не понимаю. Если это оправданно, пусть будет. Давайте оставим это на совести авторов.

– Как тебе идея журнала «Время культуры» поставить поэту Николаю Гумилеву памятник в Кронштадте – это место его рождения?

– Я – за! Гумилев один из моих любимых поэтов. Герой!

– Обе твои дочери оказались связаны с театром – Мария работает в СТИ у Сергея Женовача, Вера закончила обучение тоже у Женовача и поступила в труппу Театра имени Маяковского. Стал ли ты чаще ходить в Театр и что думаешь о современной сцене? Нравится ли тебе игра дочери Веры?

– Конечно, чаще стал ходить, хотя театр любил всегда… Но, учитывая службу дочерей, походы в театр активизировались, конечно. Веру обсуждать, извините, не могу!

– Получился ли русский рок как устойчивое и самовоспроизводящееся явление или как было несколько человек, так и осталось несколько человек (но гораздо меньше, чем в начале, – по людям большая убыль вышла)?

– Я могу говорить только за себя, моя жизнь состоялась, и слава Богу. Спасибо Петербургу за то, что приютил меня, поддержал и поверил в меня. Петербург – моя любовь навсегда.

С виду праздный вопрос (чем же еще может являться нынешний весомый субъект РФ, бывшая столица Российской империи, никогда не попадавшая в руки врага, как не Россией?) таит в себе вековые блики совсем непраздных споров. Тут, конечно, принципиальна не сама физиономия исторического центра города, построенного иноземцами, – в конце концов, участие, к примеру, американских инженеров в индустриализации не делает ведь советскую промышленность несоветской. Важен сам жест Петра Великого по существу: Петербург – движение к Европе, притом что Россия не Европа, Европой никогда не была и двигается в означенном направлении редко и прерывисто.

Стало быть, в те эпохи, когда порыв ослабевает или иссякает, Петербург вроде как окончательно становится диковиной, миражом, фантомом, сновидением – и в поэзии и прозе не раз возникнет идея его вероятного исчезновения, опустошения, катастрофы. «Умышленный», сверхъестественный город, не укорененный в национальном теле, и погибнуть должен как-то особенно грандиозно. «Быть Петербургу пусту».

Однако Поликсена Соловьева, выбравшая слова царицы Евдокии эпиграфом к знаменитому стихотворению о Петербурге после воображаемой катастрофы, назвала и того, кто предотвратит эту гибель.

Но в страшный сон вмешивается видение спасителя Петербурга: это «кто-то невысокий, в плаще, с кудрявой головой». Спаситель действует словом, как и положено, – он шепчет «сладостные строки над молчаливою Невой». Свои строки, конечно.