laventadorn - Вернись и полюби меня (Come Once Again and Love Me)

Он решил еще немного пройтись, несмотря на негреющую куртку и разваливающиеся ботинки. Люди вокруг казались бодрыми и жизнерадостными — дьявол бы побрал всех этих придурков... Услышав пение церковного хора, Северус повернул голову — церковь стояла на другой стороне улицы, и из ее окон лился свет, золотистый, как сливочное масло. Он не мог вспомнить, когда последний раз заходил в церковь, если когда-нибудь вообще там был; в памяти всплывал смутный образ алтаря и свечей, но с тем же успехом это могла быть и какая-нибудь маггловская передача, которую смотрел по телевизору его отец. Тот был не слишком набожным человеком, а волшебники — так и вовсе неверующими: трудно положительно относиться к вероучению, которое требует, чтобы тебя сожгли на костре. Да, формально они праздновали Рождество, а не Йоль, но только потому, что эта привычка укоренилась среди них за долгие века мимикрии, когда волшебникам приходилось прятаться среди магглов. На самом деле Рождеством Северусу по-настоящему докучали только в детстве, в начальных классах, где от школьников требовались всяческие глупости — например, клеить из цветной бумаги красно-зеленые украшения...

Северусу вдруг вспомнился тот календарь из его спальни. Сегодня и впрямь было двадцать третье декабря, если только он не ошибся — а он совершал ошибки ничуть не чаще, чем терял воспоминания. По крайней мере, так ему казалось.

Стоп. Он представил календарь еще раз. Какая-то из дат была обведена черным кружком... которая? Тридцать первое декабря. Никаких пояснений, только жирный чернильный кружок. Но почему именно это число? Он бы не сделал этого без веской причины... как и не вернулся бы домой на праздники. Невозможность вспомнить выводила его из себя.

С досады он лягнул подвернувшуюся урну — та покатилась в сточную канаву, разбрасывая мусор, точно выпотрошенные внутренности.

— Эй, полегче, — запротестовал какой-то старик — но, заработав ледяной взгляд, поплотнее запахнулся в свою куртку, которая была куда как лучше, чем у самого Северуса.

— Приют там, юноша, — сказала старуха, показывая через дорогу, и добавила: — Пошли отсюда, Артур, здесь сыро, и...

Приют? Северус взглянул в указанном направлении, но там была только церковь. Церкви, правда, как он припомнил, часто ассоциировались с благотворительностью...

Например, с временными приютами для бездомных.

По некотором размышлении он счел эту идею вполне достойной. Ночевать было где-то надо, а денег у него не осталось. Будь он совершеннолетним — использовал бы Конфундус, чтобы попасть в гостиницу, но дважды за вечер незаконно применять магию в маггловском районе было слишком рискованно. В приют же было можно попасть, полагаясь не на магию, а на умение убеждать; если Северус смог морочить голову Темному Лорду на протяжении двух войн, то уж точно сумеет проторить себе путь в ночлежку для бездомных, выглядя как тощий мальчишка в обносках.

Он очень надеялся, что там его покормят, потому что так и не успел съесть свою яичницу из-за Лили.

На мгновение Северус чуть ли не всерьез задумался о том, чтобы зайти в церковь и сделать что-нибудь религиозное — скажем, поставить свечку или вознести молитву той неведомой силе, которая отправила его в это гнусное, отвратительное, беспросветное место, где была еще жива Лили.

Лили спрятала промокшую дубленку в платяной шкаф, а грязные ботинки запихнула под кровать. С волосами было ничего не поделать — они закручивались на кончиках, как всегда от влаги, но при известной доле везения и при включенном обогревателе они успеют высохнуть до того, как к ней заглянет кто-то из родных.

Переодевшись в пижаму, она села за письменный стол и достала листок бумаги для записей и зеленую ручку — ей вечно дарили зеленые подарки, хотя любимым цветом Лили был синий, — намереваясь записать все, что знала.

Привычку эту она переняла у Северуса и не отказалась от нее даже тогда, когда их дружбе настал конец, даже когда едва могла продохнуть от злости и обиды. На самом деле, именно тогда эта привычка ей очень помогла — тогда, и еще позже, когда Лили забеременела и приходила в ужас от одной перспективы стать матерью, — и особенно потом, когда Гарри наконец родился.

А началось все с того, о чем почти никто не подозревал — с того, что Северус был весьма эмоциональным человеком. (Типично, на самом деле; в отношении него много о чем даже не подозревали.) И в чувствах своих он не знал ни границ, ни полутонов. Либо восторг, либо отчаяние; либо омерзение, либо благоговение; либо ярость, либо блаженство. Но спокойным он не был никогда. И если уж он расстраивался, то расстраивался до такой степени, что не мог ни здраво рассуждать, ни внятно говорить. Взять хотя бы ту ночную бессвязную тираду — это был Северус чистейшей воды.