Дмитрий Хепри: Чаша

- Почему ты считаешь так?

- Пишущий о современности, - говорит сатана, - должен быть человеком современности.

- А кто же по твоему я?

- Ты человек вне ее. Hе ошибись - это совсем не комплимент.

- Кажется, я понял, - догадываюсь я. - И все-таки, я попробую.

Он пожимает плечами и у меня возникает желание понять, что стоит за этим скепсисом, но он прерывает меня прежде, чем я успеваю задать вопрос:

- Тогда достаточно об этом. Сегодня я не хочу говорить о настоящем и думать о будущем. Зато, я не против вспомнить прошлое. Что бы ты сказал о вине, мой святой Антоний?

- Как я понимаю, ты предлагаешь мне выпить?

- Да, сегодня у тебя есть возможность выпить с сатаной. Или ты откажешься от такого случая?

- Как можно! - я смеюсь, впервые за этот вечер. - Тем более что ты отвлек меня от дурных мыслей - и странно, если я откажусь от такой чести!

В тонком изгибе его губ я читаю ответный беззвучный смех. Будь я проклят, если я поверю в уставшего от жизни и от древнего спора демона, находящего в моей скучной компании убежище от черной тоски! Сатана никогда не устает, он древен как мир, но он и так же юн, его хандра только часть очередной игры - хотелось бы только понять, какую роль в ней играю я?

- Это доброе старое аттическое вино, - тем временем говорит он. - Hе ищи, нам не понадобятся стаканы.

Он извлекает откуда-то - непонятно откуда! - небольшую амфору с неясным в сумерках рисунком на покрытых черным лаком боках и литровой вместимости потускневшую медную чашу с двумя ручками. Слышно журчание струйки вина, но вместо того, что бы сразу поднести чашу к губам, отточенным жестом он сначала выплескивает на пол несколько капель, потом снова наполняет ее. Я пью после него.

- Превосходное вино. Только в осадке чувствуется какая-то горечь.

- Странно, я не заметил. Может этот привкус дает вину сама чаша, говорит сатана. - Когда-то она принадлежала палачу, из нее пили те, кому это суждено было в последний раз. А потом, когда ей пришел срок поменять хозяина, я решил оставить ее себе. Имей вещи дар памяти и речи, они могли бы рассказать о людях больше, чем те сами. Каждый, целовавший ее губами, оставил бы историю трагедии, порой мелкой, а порой великой, разных, как сами люди. Hе вижу смысла помнить их все, но я храню чашу ради нескольких из этих историй.

- Поделись со мной хотя бы одной.

- Это требует времени.

- Разве ты спешишь?

- Богам и демонам некуда спешить. Впрочем, я сам не против вспомнить те времена. Сегодня день, когда ты вправе задавать вопросы сатане. Хоть он и не обязан отвечать на них, но ты задал далеко не самый плохой.

Он снова наполняет чашу вином:

- Эта история случилась в древнем городе, происхождение которого скрыто от людей мраком времен. Город этот вырос на скудной каменистой равнине, между горами и морем, на вытянутом в море маленьком полуострове, памятнике вечной борьбе стихий. Вторгавшиеся в страну враждебные племена никогда не задерживались здесь, и скоро отступали, прельщаемые надеждой на более заманчивые завоевания. Город казался обреченным на прозябание и безвестность, но видно так наворожили Мойры, что его древнему народу суждена была вечная слава, великие взлеты и горькие падения. С самого начала, как рассказывали аэды, за право быть покровителем города готовы были вступить в схватку сами боги. Первым из них был бог стихий, отметивший свое владычество ударом трезубца под основание скалы акрополя, откуда забил неиссякающий соленый ключ. Однако чуть позже никогда не знавшая поражений сероглазая богиня посадила на склоне горы маслину - и отстояла свое право в последовавшем споре.

- Я знаю, что это за город, - говорю я.

- Твои знания делают тебе честь, - кивает сатана. - Тем более, я думаю, мне не нужно будет тратить время на пересказы древних легенд. Для этого не хватило бы ни ночи, ни вина. Я ведь только хотел рассказать историю чаши. И как всякая заслуживающая рассказа история, она будет историей ненависти и любви, - он протягивает мне отпитую чашу. - Ты ведь выпьешь за любовь, человек?

Дух противоречия просыпается во мне.

- Что такое любовь? - спрашиваю я...

И вижу на губах сатаны улыбку. Он раскуривает новую сигару и в свете высеченного из его пальцев огненного язычка я вижу рисунок на вазе, красное на черном. Hа нем несколько женщин в свободных одеждах, застывших в каком-то эмоциональном танце, в движения которого явно входят взмахи рук, неожиданные повороты головы, эффектные изгибы туловища, при которых длинные волосы танцовщицы касаются пола, а лицо оказывается обращенным к небу. Hа их головах венки, у одной в руке факел, у других что-то вроде оплетенного вьющимся растением жезла Сатана вдруг произносит несколько ритмичных, приятных, хоть и непонятных фраз.