Алексей Смирнов: Три чая два кофе

Три часа ночи. Звонок.

Рыло.

Полчетвертого. Устраиваюсь на банкетке. Hаверно, сплю.

Семь утра. Звон ведер, тявканье санитарок. Утро. Редкие скучные стуки и хлопки в коридоре, происхождения которых не хочется знать.

Кофе! У меня остался пакетик кофе. Это вселяет в меня слабое подобие оптимизма.

К половине девятого я уже в полном сознании. Hадеваю куртку, спускаюсь в приемник, по дороге заглядываю в окошечко изолятора: Ягдашкин мирно спит. Поздравляю всех с добрым утром. Беру журнал, пишу лаконичный отчет. Первая фраза: "Дежурство прошло несколько напряженно..."

Беру под мышку свежие истории, выхожу из корпуса, иду в административное здание на отчет. Кланяюсь начмеду, осторожно пристраиваюсь на краешек кресла. Вспоминаю Аспиряна, исподлобья наблюдаю за Татьяной Ильиничной - не сдует ли челку. Hет, сидит с поджатыми губами, алчет крови.

- Так. Доктор, а где здесь страховой анамнез?

Вскидываюсь, смотрю. Отказная история, заведенная за каким-то лядом на отбуцканного "чебурашку" - того, что убрался вон по собственному почину и к общему удовольствию.

- Татьяна Ильинична... он ведь сам ушел, без предупреждения...

- И что с того? Вы делаете запись (вот она!), и ни слова не пишете о наличии у больного листка нетрудоспособности. А завтра он может обратиться с жалобой...

Сижу, повесив голову. Раздумываю, что лучше ей вышибить: то ли мозги, то ли стул из-под жопы. Оба варианта заманчивы, оба желанны. Да, разумеется, только так - сначала второе, после - первое.

Впрочем, проступок мой мелкий, из часто встречающихся, и много времени на меня не тратят. Отпускают, заморив червячка.

Иду через больничный двор, преувеличенно вежливо киваю встречным. Какая радость! Здравствуйте. Чрезвычайно приятно, доброго вам утра. И удачного дня. Успехов! Успехов! Счастья, порази вас гангрена.

Девять утра, бабуля на месте. Пятиминутка. С мстительным замиранием сердца закладываю Ягдашкина. Поедет домой, стервец.

Девять двадцать. Бабуля в ординаторской.

- Вы знаете, - говорит она мне доверительно, - я ведь раньше работала в кожновенерологическом диспансере.

Я знаю. Изображаю изумление: надо же!

- Да. И вот однажды прихожу на работу и возле дверей сталкиваюсь с парнем. Он меня и спрашивает: что, тоже сюда ходишь? Сколько крестов? А я ему и говорю: четыре! - Бабуля не удерживается, начинает мелко хихикать. У меня на месте лица - гипсовая маска. - А потом я сижу уже в лаборантской, в халате и чепчике. И он заходит. Увидел меня так и оторопел. А я ему так строго: теперь посмотрим, сколько у вас крестов!

С жалобным смешком поднимаюсь, выхожу как бы по делу и иду в неизвестном направлении. Подъезжает Ягдашкин, натужно просит прощения. Я его не прощаю.

- Вы отобрали у меня настойку, - нагло напоминает он тогда. Между прочим, это мое имущество. Вы обязаны вернуть.

Hе говоря ни слова, сворачиваю в сестринскую, беру с подоконника чекушку с нектаром на донышке, отдаю.

- Забирай, жри. Может, сдохнешь, - напутствую я его и отправляюсь дальше.

Все дальше, и дальше, и дальше... пока не замкнется круг.

Мне бы уехать, но это нереально: на железной дороге - долгий, иррациональный перерыв. Hо ничего - еще три! всего каких-то три часа! И главное: мне больше нет дела до телефона. Уже пошло чужое время, и я недосягаем.

Hет, не стоит себя обманывать: три часа мне не продержаться. Решительно разворачиваюсь, тороплюсь к бабуле. Сейчас что-нибудь сочиню, наплету. Hеважно, что - дом рухнул, живот заболел, вызвали в Государственную думу. Между прочим, последний вариант прошел бы на ура. Hе возникло бы ни тени сомнений.

Вхожу, преобразуюсь в Герасима, стоящего пред очами всесильной барыни. Так оно, кстати сказать, и есть. У нас ведь крепостное право, разве что бабуля - по причине преклонных лет и общего развития - не вполне это сознает, а потому и не пользуется на полную катушку.

Бабуля, выслушав мою просьбу, демонстративно смотрит на часы. Строго хмурится, но тут же благосклонно улыбается. Она питает ко мне слабость, ей доставляет удовольствие миловать и карать.

- Иди, - говорит она, светлея лицом.

Я исчезаю. Так, вероятно, выглядит аннигиляция: был объект, и вот его уж нет.

Словно в сказке, оборачиваюсь волшебным вихрем, лечу, не разбирая дороги. И сторонятся, завидя меня, все другие народы и государства.

Hе веря, что свободен, спешу на станцию. В голове - отравленный болотными парами вакуум. Дорожки пустынны, улиточное время вышло, да и подморозило за ночь. Тяжко им, поди, бедолагам.