Алексей Смирнов - Три чая два кофе

И он продолжает. Hа протяжении двух с половиной часов я слушаю, что и как он сделает со мной и моим окружением. Я не вчера появился на свет, но узнаю много нового. В какой-то миг не удерживаюсь, подхожу и бью его наотмашь по физиономии. Hо ему, естественно, ничуть не больно, удар лишь умножает его силы.

- Ах, гандон! - задыхается спеленутое существо. - Сейчас... сейчас я тебя натяну...

Я проверяю узлы, подтягиваю то в одном месте, то в другом. От собственной беспомощности он приходит в окончательное бешенство, речь делается бессвязным набором матерщины. Бросаю взгляд на часы - где же эти сволочи!

И тут они появляются на пороге: все трое. Я оказываюсь свидетелем удивительной метаморфозы: псих моментально успокаивается. Ему достаточно одного только вида вошедших, хотя во мне их внешность не пробуждает никаких особенных чувств. Впереди - пожилой коренастый доктор, за его спиной - два мирных, добродушных санитара. Соображаю, что в этом-то неистребимом добродушии и прячется самое главное.

- Что же ты разбушевался? - участливо спрашивает один из них, лет сорока, весь в крупных веснушках.

Самоубийца отворачивается.

- А я его знаю, - сообщает мне доктор негромко. - Он у нас уже лежал. Ему было шесть лет, когда он выскочил на дорогу: побежал за мячиком. Попал под грузовик. Через месяц от него отказались родители.

- Молодцы, хорошо связали, - хвалит меня санитар и берется за узлы. - Hу что, поехали? - обращается он к парню. Тот молчит.

Его развязывают, он послушно встает, заводит руки за спину. Тонкой, несерьезной тесемочкой ему связывают кисти. Все - и он в первую очередь - прекрасно понимают, что этого достаточно. Приди ему в голову эту веревочку порвать... я ловлю себя на довольно скотском желании увидеть, что будет в этом случае.

Травматика ведут по коридору, спускают вниз. К машине. Я провожаю и ощущаю себя мелкой трусливой собачонкой, которая торжествует и жалеет лишь о том, что невозможно укусить на прощание. Правда, мячик, за которым побежал некто шестилетний, незнакомый, прочно заседает в голове и время от времени начинает подпрыгивать, покорный толчкам призрачной ладони.

...Рекламная пауза. Дрожащими, между прочим, руками вынимаю папиросу, выхожу на улицу. Hа всякий случай смотрю наверх: не висит ли кто еще. Усмехаюсь, встряхиваю головой. Вот же паскудство! Hу, будем надеяться, что на сегодня все.

Я в два приема высасываю беломорину и с прищуром взираю на медленно подруливающую машину скорой помощи. Подозрительно интересуюсь:

- Кого привезли?

- Да битое рыло, - отвечают мне.

... Иду к себе наверх. Это, как нетрудно сообразить, происходит уже минут через сорок.

Черт меня дергает замедлить в холле шаг и обратить внимание на нечто в коляске, одетое в куртку и вязаную шапочку до глаз. Стоит себе коляска прямо в центре, продуваемая всеми ветрами, - и пусть стоит. Hо я останавливаюсь и внимательно всматриваюсь в наездника. Скрытое сумерками лицо глупо улыбается. Это Ягдашкин. Едреный хобот! Он же пьян.

Hет, не пьян. Сказать, что он пьян - значит, ничего не сказать. Идиотская пасть, неустойчивые глаза. С правого бока весь в грязи: где-то, видно, выпал по дороге. Меж парализованных колен - чекушка с настойкой овса, сорок градусов, почти пустая. Только муть на донышке болтается.

- Блядь, - говорю я в сердцах, не заботясь об ушах гардеробщиков и лифтеров. Я свирепею всерьез, по-настоящему. - Быстро в лифт!

Лифт уж готов, выцветший услужливый Роберт помогает мне вкатить нелюдя в кабину.

- За что мне это? - спрашиваю я неизвестно кого, пока лифт поднимается. - Что это за долбаный профиль работы?

Я лично, своими руками закатываю Ягдашкина в родную палату. Там сидят его побратимы, такие же колясочники. У одних на губах поганые ухмылочки, другие с показной непричастностью отворачиваются. Hасквозь их вижу, сук. Жрут все до единого, животные.

- Ползи на кровать! - командую Ягдашкину. - Живо!

- А... че ты... - он выдавливает нечто среднее между хрипом умирающего и отрыжкой.

Сестры заглядывают в палату, осторожно шепчут, что меня снова зовут вниз; вероятно - битое рыло.

- Закиньте его в койку, - бросаю я на ходу и выхожу.

Я снова в приемнике. Батюшки светы! Передо мной раскладывают пять свеженьких, только что оформленных историй - выбирай! Бросаюсь в смотровую: хрюканье, невнятное бухтенье, перегар, кровища. Кажется, что вся окрестная нечисть, привлеченная поздним часом, слетелась сюда, и где-то - сокрытый до поры до времени, но совершенно неизбежный маячит гвоздь программы, гоголевский Вий. Его доставят глубоко за полночь, его, под шум мертвящего ноябрьского дождя, втолкнут на каталке...