Михаил Болотовский - Телеграмма

- По-братски могу предложить рубль.

- И рубль мне пригодится! - оптимистично воскликнул лохматый. Дайте мне, пожалуйста, этот рубль.

"Хрен знает что... - подумал я, извлекая мятый рубль из кармана брюк. - Дом творчества писателей! Имени Райниса, блин! Как он забрел сюда? Куда сестра-хозяйка смотрит?.."

Человек взял рубль, разгладил его в ладонях.

- Спасибо вам, - нежно сказал он.

- Не за что.

- Ренат, - продолжил гость.

- Простите?

- Ренат. Ренат Галимов.

- Балаховский.

- Очень приятно. Не желаете ли выпить вместе со мной?

- На рубль? - поинтересовался я.

- Обижаете! - действительно обиделся Ренат. - У меня шесть литров чистейшего башкирского спирта. Рубль пойдет, как было сказано выше, на закуску. Временный кризис, видите ли... Жду перевода из Уфы, а почта закрыта по причине великого праздника.

Слово "великий" он произнес безо всякой иронии.

- Днем не пью, - соврал я.

- Уже вечер, - многозначительно заметил гость. - Впрочем, как знаете. Но мое предложение остается в силе. Шестой номер. Я после обеда заехал.

Только тут до меня начало доходить, что он тоже писатель.

- Так я жду вас, - сказал Ренат, и, пошатываясь, двинулся к выходу.

- Кто это был? - спросила жена.

- Один писатель, - ответил я.

Степанида пришла с получасовым опозданием.

- Обходила Кондакова, - пояснила она. - Они с Провским на лавочке сидят, прямо напротив вашего корпуса.

- Полчаса обходила? Через Ригу, что ли?

Оказалось, Степанида сначала пряталась за большой сосной, надеясь, что Кондаков и Провский посидят-посидят и уйдут. Потом, отчаявшись, стала совершать перебежки от сосны к сосне. За этим увлекательным занятием ее застукал мастер производственного жанра Грум-младший, совершавший предполдничный моцион.

- Иронизировал надо мной, негодяй, - возмущенно рассказывала Степанида. - К нему-то посреди ночи не ломились.

Ей пришлось совершать марш-бросок через дюны, пока по зыбучим пескам она не выбралась в тыл нашего корпуса. Черный ход, однако, оказался заколоченным, и в результате вся передислокационная операция Степаниды пошла коту под хвост. Деваться было некуда, и она гордо двинулась через главный вход на глазах у бесстыдника Кондакова и примкнувшего к нему Провского.

Электронные часы на руке Степаниды пропищали шесть раз, когда мы, наконец, сели к письменному столу. Тут выяснилось, что моя соавторша не принесла с собой проект.

- Наверное, у Сашки остался, - предположила она. - Ты бы сходил, а то там... этот кобель...

- Заново напишем, - сказал я. - Все равно плохой был проект. А кстати, Самохина, кто такой Ренат Галимов? Ты же всех знаешь...

- Ренатик? - оживилась Степанида. - Ренатик - это чудо.

Я поморщился.

- Он великий башкирский поэт, - торопливо добавила Степанида. Лауреат Ленинской премии. Или Государственной. Не помню.

- Так-таки великий?

- Говорят. Никто точно не знает, он же по-башкирски пишет. Но в Уфе ему памятник стоит.

Тут я вспомнил, что у одного московского поэта есть попугай, который умеет произносить только одно слово: "сюрреализм". Пьем, к примеру, водку, по телевизору идет "Сельский час" или "Девятая студия", а попугай долбит свое: "Сюрреализм, сюрреализм!.." К месту пришелся бы сейчас этот самый попугай.

- Не может ему памятник стоять, - сказал я. - Он живой. Причем настолько живой, что час назад просил у меня три рубля на закуску.

- Ренатик - здесь?! - радостно всполошилась Степанида. - В каком корпусе?

- В нашем. В шестом номере.

Степанида поднялась со стула.

- Забегу к нему, - решительно сказала она.

- А телеграмму, блин... Пуладику... кто будет писать? - разозлился я.

Самохина посмотрела на меня уничтожительно.

- Грубый ты, Балаховский, - заявила она. - Ты, наверное, не дал ему три рубля.

- Три не дал, рубль дал. Садись на место, а то я вообще не буду с тобой писать эту вонючую телеграмму.

- Ну и не пиши. Тоже мне... вонючую... От своего имени, конечно, ты не вонючую напишешь...

- Уж не сомневайся.

- Так, да?

- Именно. Блин, ты сядешь или нет?

Степанида явно колебалась.

- Может, я хоть на минутку забегу?

- Напишем - и хоть на ночь туда иди.

При слове "ночь" моя соавторша внезапно погрустнела.

- Ночью опять Кондаков будет ломиться, - сказала она. - Кошмар какой-то... Слушай, Балаховский! Может, ты посидишь у меня до утра?

- Это смелое предложение, - заметила моя жена, отрываясь от чтения газеты "Диена" на латышском языке. Латышского она не знала, но все же находила такое времяпрепровождение увлекательным.