Михаил Болотовский - Телеграмма

- Надо только уточнить, какого именно города, - вставил Галимов. Не все в Москве живут. В Уфе, например, нет Арбата.

Дальнейшее молчание становилось неприличным.

- Позвольте! - начал я.

- Не позволю, - отрезала коварная Степанида. - Поправки в конце. Ваши исторические произведения... Стоп, где это? Потеряла место из-за тебя...

И в этот момент раздался громкий стук в дверь.

Все вздрогнули.

- Степанида! - прогремел из-за двери голос Кондакова. - Открой! Открой мне, ты же сама звала!

- Я не звала... - почему-то шепотом отозвалась Степанида. Лицо ее побелело. - Иди спать, Леша!

- Открой мне, Самохина! - взвыл Кондаков. - Ты не можешь отказать мне, как коммунист коммунисту.

- Да откройте же ему дверь, - спохватилась Кобзарь. - Нас семеро здесь, в конце-то концов.

- Тише! - зашипел на нее Гурко. - Впустить мы его всегда успеем, пусть дальше говорит.

Кондаков нетерпеливо дергал дверную ручку с той стороны.

- Имей ко мне сострадание! - неслось из-за двери. - Ты сама будешь благодарить меня за те минуты, когда...

Внезапно дверь раскрылась. Видимо, ее просто забыли запереть.

Кондаков стоял на пороге. На нем был серый свитер грубой шерсти и светлые, хорошо отглаженные брюки. В правой руке он держал двухкопеечную школьную тетрадь.

- А что это вы все здесь делаете? - удивленно спросил он. - Пьете водку? Я тоже выпью. А что так поздно-то?

Провский захрюкал, как давеча. Видимо, он уже догадался, в чем дело.

- Собственно, это мы вас хотели спросить, Алексей Митрофанович, неуверенно начала Кобзарь, - что здесь делаете вы?

- Я дошел до прений, - ответил Кондаков.

- Простите, до чего?

- До прений, - повторил Кондаков и, подойдя к столу, налил себе полный стакан самогона.

Захрюкал и Гурко. Провский же, перегнувшись пополам, давился от хрюкоты.

- Поэму... ох... какой я осел... поэму он пишет... - рыдая от смеха, выдавил Провский. - Леша поэму пишет... ох... про апрельский Пленум ЦК КПСС... грехи мои тяжкие... какой я осел... забыл...

Кондаков опорожнил стакан, наколол на вилку ломтик хлеба, обмакнул его в пельменный соус.

- Да, - сказал он, закусывая. - Я пишу поэму про Пленум. И если ты, Яша, потрудишься объяснить мне, что в этом смешного...

- О Господи! - выдохнула Степанида, опускаясь на стул. - Леша, так ты мне хотел стихи почитать?

- Конечно. Ведь я дошел до прений.

- Кстати, а что было на Пленуме? - поинтересовался Галимов. - Эти информационные сообщения, знаете ли, неполны. Вы почитайте стихи. Отчетный доклад можно опустить, он публиковался. Прямо с прений и начните.

- Извините, но не имею права, - строго ответил Кондаков. Степаниде, как коммунисту, могу почитать. Остальным - при всем моем уважении - никак. Ведь это был закрытый Пленум.

- Леша, но тогда для кого ты пишешь эти стихи? - спросил Провский, вытирая слезы и делаясь серьезным. - Я надеялся, что ты мне их почитаешь...

- Никак не могу, Яша, - сочувственно сказал Кондаков. - До тех пор, пока Секретариат ЦК не примет решения об открытой публикации материалов никак.

- Ах, не наседайте на него, он трижды прав! - воскликнула Кобзарь. Партия это... партия.

Все помолчали.

- Выпей! - шепнула мне на ухо жена. - Выпей как можно скорее. И мне налей. Не для наших это слабых нервов.

Мы торопливо выпили.

- А это правильно! - поддержал Галимов. - Еще по маленькой, и на боковую. Пора и честь знать. Тем более, что Алексей, как я понимаю, будет читать нашей гостеприимной хозяйке свою поэму.

- Если ты, Степанида, не возражаешь, - скромно добавил Кондаков.

- Не возражаю, - сказала Самохина.

На улице светила полная луна. Было свежо.

Провский, взявши Кобзарь под руку, пошел провожать ее к дальним корпусам. Галимов, которого явно развезло на свежем воздухе, снова принялся читать моей жене башкирские стихи.

- Какая жопа вокруг, Балаховский, какая срань, - заговорил Гурко. Вонючая жопа, вонючая срань.

- Очень образно, - согласился я.

- Уеду я, Балаховский, - продолжал Гурко. - Уеду на хуй в Америку.

- Так тебя и пустят в Америку.

- Тогда в Израиль. В Израиль пустят. Я Гурфинкель!

- Ты не ори, Гурфинкель, - посоветовал я.

- Я не ору, - сказал Гурко, и медленно побрел к своему корпусу.

9

За завтраком в День Победы Степанида положила передо мной на стол листок с проектом поздравительной телеграммы Пуладу Аджаве. С памятной засадной ночи текст не претерпел никаких изменений.

- Но ведь это хреново, Самохина, - заныл я.

- Подпиши, - ласково попросила Степанида, - все уж подписали. Неудобно будет.