Константин Исааков - Один

И все же он взрослел. Этого очень не хотелось, но, увы, это было неизбежно. Он не был законченным идиотом и с годами все сильнее переживал свой заведомый, запрограммированный им же самим отрыв от реальности. Переживание это, в конце концов, сам и сформулировал фразой, получившейся заметно короче той, первой, из «Литературки». Фраза звучала приговором: «Невозможное невозможно». Её даже на какое-то время подхватили в интернете – видимо, похожие на Лёшика разочарованные экс-романтики, вдруг, как неизбежность наступления зимы осознавшие нереальность нереального, каждый на своём опыте, в своей жизненной теме. Для Леши это стало неким итогом пути: от точки А («Если нельзя, но очень хочется, то можно») к точке Б («Невозможное невозможно»).

Мальчиком О дин был странным. Таких обычно называли книжными: слово «ботаник» появилось позже, да и не ботаник он был вовсе – уж скорее, «географ». Книги он и впрямь читал «километрами». Однажды был даже задержан за это милицией, отведен в отделение. Причём не за самиздат какой-нибудь (мал для него ещё был), а за «Графа Монте-Кристо», которого он читал, переходя дорогу в неположенном месте. Дежурный в отделении пристально рассмотрел странного мальчика и, подумав, отпустил с миром, даже не вызвав родителей.

А читал Лёшик в свои 12—14 лет не только романтического Дюма-пэра, который, говорят, в отличие от сына своего Дюма-физа, был не слишком удачлив в любви, а потому отыгрывался на бумаге, где фантазировал безумную любовь, сформировав несколько поколений таких же фантазёров-интровертов, подменявших грёзами любви сам любовный процесс. Но читал он и гедонического фантазёра-экстраверта Жюля Верна, который путешествовал и писал, писал и путешествовал, а в последние двадцать лет жизни, полностью ослепнув, продолжал путешествовать мысленно и надиктовывать «увиденное».

Из двух этих реалий – дюмаперовской и жюльверновской – и создал мальчик Лёша свой мир. И поселился в нём. Нет, он при этом вроде как существовал и в мире реалий, где его окружали непонятные, а потому скучные химические формулы и алгебраические уравнения. Там существовала и железная мясорубка, через которую он, по просьбе бабушки, прокручивал будущие вкуснющие котлеты: жилы с завидным постоянством наматывались на крестик ножа, и мясорубку надо было развинчивать и очищать каждые пять минут. Словом, всё, как у людей – повседневность. В ней, конечно, существовали и ежедневные 20 копеек на школьные завтраки, из которых за 5 ученических дней складывался рубль, и на него в выходной можно было купить маме букетик цветов. Но эти 20 копеек располагались уже на границе между двумя мирами.

И всё-таки жил Лёша там, за этой «границей», в своём, намечтанном, мире. Там, где юнга с горящими глазами, упросив капитана взять его на борт, отправлялся в дальнее плавание к неизведанным берегам. В океане он усмирял бунт команды и, сменив погибшего капитана, благосклонно высаживал злодеев-бунтовщиков на необитаемый остров, а сам с верными ему людьми устремлялся вперёд, к новым берегам и открытиям.

И, конечно, в его мире восторженные и ироничные юноши дрались на дуэли за право поймать благосклонный взгляд прекрасной девушки. Во всех передрягах, во всех схватках и дуэлях побеждала только любовь.

Годам примерно к 16 мальчик придумал свою девочку. И не просто придумал – он ни на минуту не сомневался, что она есть, и он обязательно встретит, найдёт её. Надо только хорошенько поискать. И всегда верить. Ведь он знал про неё самое главное. У неё были лучистые и тёплые глаза. Они как-то особенно искрились – нет, не как бенгальские огни: те холодны. Скорее, как медленно парящие над пламенем искры вечернего костра. Но только не глупого пионерского костра, сложенного под наблюдением взрослых правильным «колодцем», а того, что жгут в лесу или на поляне туристы, сбрасывая в него хрустящий сухостой, недосохшие буро-зелёные листья и даже остатки какой-нибудь снеди. Искры от такого костра взлетают в небо вовсе не стремительно: они медленно плывут в дымке, и в них можно разглядеть овал девочкиных глаз.

Когда его девочка смеялась, на лоб её накатывала волна утреннего морского прибоя, в ней плавали маленькие смешинки, каждую из которых мальчику хотелось подхватить указательным пальцем и тихонько понюхать: ведь они пахли океаном и дальними странами.

А губы девочки напоминали кисть живописца. Подвижные и яркие, будто смоченные бледно-алой краской с божественного мольберта, они, стоило девочке произнести любое, неважно какое слово – просто разомкнуть кисть своих губ, рисовали причудливый и нежный узор прямо на его сердце. Ведь оно было белым листом, не отмеченным ничьей любовью.