Поющий на рассвете (СИ)

— Какие же вы сегодня все красивые, мои глаза радуются, — Менедем не преминул поделиться с гостями счастьем.

После того, как был утолен первый голод после целого дня занятий, а отличное, густое темное вино позволило расслабиться, Идзуо незаметными жестами приказал своим спутникам начать играть и танцевать. Их танцем залюбовались все, ибо было на что посмотреть. Плавность и изящество движений завораживали настолько, что Менедем потерял ощущение времени. Была в танце китсунэ магия, но навеянное ею наваждение разбила Фламена, наколдовав себе звенящие браслеты и маленький бубен, закружилась, зажигая гостей жаждой движения. Все решили, что это вечеринка, отчего бы и не сплясать. Веселье, радость, гостеприимство хозяина и друзья вокруг… Даже тихие и слегка пришибленные этим весельем (кроме Идзуо, конечно) китсунэ стали больше улыбаться. Хотя они не танцевали, только их господин, вместо привычного строгого наряда вырядившийся в гораздо более свободный, позволявший и Фламену в танце закружить, и с близнецами побеситься. Леонт тоже позволил себе поплясать в удовольствие, вспомнив танцы своей родины.

Вино, которое минотавры неустанно разбавляли, все равно к ночи закончилось, опустел стол с едой, да и гости уже подустали. Первыми откланялись китсунэ, хотя Идзуо, подмигнув Менедему, шепотом посоветовал тому не расслабляться, он проводит своих и вернется. Следом и все остальные потянулись в общежитие. Остался только Леонт, в одиночку идти боявшийся.

— Я могу проводить тебя, — Менедем подумал и добавил: — Или ты можешь остаться на ночь. На чердаке есть еще одна маленькая комната, там стоят чары полога безмолвия, и мы не потревожим тебя.

— Правда, можно остаться?

Возвращаться к себе сирин все-таки слегка побаивался.

— Правда, пернатенький, — Менедем погладил его пушистые волосы, улыбаясь. — Здесь много лучше, чем в общаге. Воздух свежий, птицы поют, деревья шелестят.

— Тогда я останусь, если и правда можно.

— Я могу дать тебе химатион, искупаешься и укутаешься в него.

Леонт закивал, радуясь, что не придется возвращаться в общагу.

В легкий плащ минотавра он смог обернуться три раза, даже с крыльями. От выпитого вина и теплой воды его так развезло, что до чердака он не добрался, уснув на сложенных в один угол подушках. Менедем с легкой улыбкой смотрел на него, любуясь выскользнувшей из-под ткани длинной и крепкой ногой с круглой аккуратной коленкой и тонкой щиколоткой.

— Красиво, — протянул он, кивая на сирина вернувшемуся Идзуо.

— Нежная птица, которая вынуждена оставаться в одиночестве или полюбить клетку, чтобы петь, — китсунэ присел рядом с подушками, невесомо проводя кончиками пальцев по гладкой, словно шелк, ноге сирина.

— Не буди его. Он так изящно спит. И почему клетка? Может, он полюбит кого-то всем сердцем, а его полюбят в ответ.

— Много ли ты встречал таких пар? — китсунэ оставил в покое сирина и скользнул к разлегшемуся на низком ложе минотавру.

— Я их встречал, это главное.

— Что ж, надежда — это последнее сокровище, которым владеет живой, так говорят у нас.

Он развязал пояс и сбросил кимоно, под которым предсказуемо ничего более не было. Минотавр протянул к нему руки, ухмыльнувшись.

— Ты безумно притягателен, — перекидывая ногу через его бедра, прошептал Идзуо. — И сводишь с ума меня. На риторике я думал вовсе не о том, как словами подчинить себе толпу, а о том, как приду к тебе и коснусь твоего тела… Танцуя, я представляю себе, как ласкаю тебя, и только тяжелая ткань кимоно прикрывает мой позор.

Менедем тяжело задышал, слова китсунэ словно прямо в душу проникали.

— Я хотел бы быть с тобой всегда. Забрать себе без остатка… Накормить тебя персиками бессмертия, чтобы быть уверенным, что ты мой до конца вечности…

Идзуо изогнулся, словно змея, и язык его запорхал по пришедшему в полную готовность члену минотавра, словно змеиное жало, неторопливо, нежно.

— Я бы тебя угостил… амброзией… Но ты моим не будешь, — нечленораздельно изъяснился Менедем.

— Прости за это, — печально согласился китсунэ, и больше не проронил ни слова, занявшись тем, зачем пришел.

Они оба старались сохранить тишину и не разбудить сирина, но это было попросту невозможно. Леонт приоткрыл глаза, разбуженный очередным стоном Идзуо, повернул голову и уже не смог отвести взгляда, словно зачарованный, глядя на то, как извивается в крепких объятиях минотавра изящное тело китсунэ, как скользит по постели, бьется от переполняющего душу наслаждения пушистый длинный хвост, и его черная кисточка словно рисует невидимыми чернилами знаки страсти. Внутри стало как-то горячо и немного тяжело. Сирин прикрылся ладонью, потом понял, что внимания на него не обращают. Им было не до него, а Леонт всей душой впитывал то, что видел, зная, что спеть об этом сможет только в полном одиночестве — это не должно было выйти за пределы этого дома. Все, что было меж ними раньше, было словно преддверие, нарочито-яркая занавесь, цепляющая глаз и скрывающая то, что за ней надежнее тяжелой двери. Все настоящее было здесь и сейчас. Горячечный шепот китсунэ — ни минотавр, ни сирин не понимали его языка. Рваный ритм движения, когда любовники почти замирали, силясь переждать подступающий оргазм, протянуть время, и снова начинали двигаться, медленно, ускоряясь и опять замирая. Леонт даже о себе забыл, настолько это зрелище его захватило. И когда оба кончили, испытал что-то, похожее на чувство зависти и тоски. Может быть, у него тоже когда-нибудь будет так? Ведь будет же?