Кира Гофер - По осколкам (СИ)

Сглатываю пересохшим горлом, возвращаюсь к могиле. Слабеют колени — и я опускаюсь. Небо, кажется, замирает надо мной, трава на земле боится шелохнуться. Лишь половина червяка бьется, корчится. Сердце мое рвано бухает в такт его судорогам.

Значит, это не сил не хватало дотянуться, а просто я все время тянулась к мертвой!

— …мялась она чего-то, мялась, объясняла, что никак ей не сделать десяток, да и не может она одна ничего. Я сам ее видел, когда брата с площади утаскивал. Копье его сломал об его же голову. Теперь хоть крови на его руках нет, потому что ее…

— Что вождь?

Словно не слыша моего вопроса, он кривится:

— Многие ушли из города ночью. Сегодня утром тоже видел, идут с узлами, с тележками… Когда ее… — головой указывает на могилу Сатс. — Страшно стало оставаться. А были и такие, кто кричал, что не боится. Так они башню в кольцо взяли. Почтенные давно уж попрятались, и охранников нет. Кто сбежал, кто службе изменил. А кто и… Вон, двое лежат, первыми я их закопал. Там вон Тэви… Я его часто ловил в трактире. Он норовил то кружку тайком нацедить, а то лишнюю миску прихватить. Все его ругал и лупил — чтоб ты лопнул, загребущий! А мне в ответ — да ладно тебе, Он, все мы одинаково есть, как ты, как брат твой, как отец…

Он еще что-то говорит, заборматывая свои воспоминания.

Невозможно осознать ужас смерти Сатс. Мысли мечутся между какими-то дурными обрывками. Вот Тэви, узкоплечий нахальный стражник, обобравший сторожа в темнице на миску еды. Вот Ала кривится: «Все поверят, что она погибла. Потому что это же твой Мастер». Вот стражник распахивает дверь, прерывает наш разговор с вождем, тарахтит какие-то глупости...

— Я тебя знаю, — вырывается шепот. — Ты трактирщик. Тебя зовут Он, и пять семей причальных ходили к тебе разбираться, потому что ты совсем обнаглел.

Опускаю руки на могильную землю, хранящую дневное тепло. Скоро она начнет остывать. Червяк возле моей ладони выворачивается изо всех сил, хочет не то зарыться, не то отползти, не то расшугать боль. А может, хочет, чтобы я ему помогла.

Я его понимаю.

— А Фич когда умер?

— Брат сказал, после нее, — Он снова дергает головой, — Фич полез с балкона говорить… Хороший был старик. И вождь, говорят, надежный. А споры как решал! И сейчас попробовал, вразумить хотел. Да только не слушали его. Кинули еще гнильем каким-то.

— Старика оскорблять — это его к смерти гнать.

— Да уж, — шипит Он. — До полудня не дожил. Девку брат утром привез. Я ее только закопал, вижу, брат опять тележку катит, а в ней… Рою, а тут уже и ты вывалилась. Так ты Фичу, что ль, родня?

Мне трудно смотреть. Глазам очень горячо, но слезы не проливаются, а будто наоборот, впитываются, уходят куда-то в голову, захватывают все, что встречают.

— Но что вождь? — шепчу я.

Он отвечает, разгорячившись:

— А что вождь?.. Почитай, в городе те остались, кто уже крови на руки плеснул. Так им никто не управа. Как девку убили и Фича обидели, вождь рявкнул, чтобы убирались все, кто хоть что-то помнит про Ходящих. Напугал изрядно. Убрались, особо у кого дети. Он теперь один на один остался с теми, кто уже не помнит, зачем убивать начал и чего хочет! — толстяк вонзает с размаху лопату в землю. — Но не таков наш…

Я поднимаю лицо, и Он обрывает свою пылкую речь на полуслове.

— А почему ты здесь? Почему ты прячешься среди мертвых, когда твои живые…

Звук вдруг исчез из мира — и я замолкаю. Через миг в ушах зазвенело, словно туча комаров напала на воздух.

— Слабые бросаются, кусают, но сильного это только злит, — выдыхаю и поднимаюсь на гудящие ноги. — Вождь там один на один, говоришь? Дураки, сплошь дураки как есть, и братья их, и отцы…

— Что? — далеким эхом слышится голос.

— Не копай им больше могил, Он! Они сами себе их нароют. Они ж, глупые, не понимают, не знают, кого в кольцо взяли!

Усталое тело непослушно, словно в него закачали расплавленный металл. Ноги переступают медленно.

«Лишь бы у него хватило терпения! — думаю я, шагая от кладбища к городу напрямик, без дороги, не слушая, что Он кричит мне в спину. — Только бы его не успели достать так, чтобы он… Он ведь тогда выдаст такое, что если бы его проверяли на Первом, зашкалило бы все их аппараты!»

Хочется бежать, чтобы успеть, но едва я перехожу на быстрый шаг, как колени подгибаются, я валюсь в траву. А вставать трудно. А время уходит.

Значит, выдох, медленный вдох. Зеленое внизу, серо-голубое наверху, темное ребристое впереди. Пошла.

Мне кажется, что никогда прежде я не уставала — так устала сейчас. Осколок покачивается с каждым шагом, мне нелегко держать и равновесие, и направление одновременно. Со зрением неладно — то вдруг сумерки, то моргну и вижу, что еще Малая светит вполсилы, еще светло. Я шагаю непростительно медленно. Но все-таки город приближается, четче выступают из пелены желтые крыши его опустевших окраин, и уже ложится мне под израненные ступни плотный песок вертлявой улочки.