Почему я ненавижу фанфики (СИ)

Заполнить чем-нибудь грязным. Почему нет?

— Не встал? Больно, что ли? — почти вежливо поинтересовался первый, косматый и пережаренный в солярии.

Крошево стекла под ребрами скатилось куда-то в живот. К чему эта наигранная дешевая забота?

— Всё отлично, — выдохнул Никита, расслабляясь и опрокидываясь на грудь стриптизёра. — Я пришел не ради удовольствия.

— Тогда не обессудь, — сказал косматый.

И подставил своё достоинство, мол, держи, коль надо. Наслаждайся.

Никто не имеет права судить, так ведь?

«Никто не имеет права тебя судить».

Так он написал, вроде бы.

Никита тронул языком фильтр сигареты и с любопытством уставился в экран рабочего телефона. Не хотел — палец сорвался, чисто случайно.

Ладно, хотел.

Алексей Дементьев. Два новых сообщения. Сообщения.

Не так давно всё было проще. Вопрос-ответ, желание-воплощение, идея-действие. Зачем сейчас эти мысли и чувства, метеоритным камнем рухнувшие из пустоты и придавившие поверх груза прошлого, привычного и изученного вдоль-поперек? Каждая вмятина была понятна, все трещинки рассмотрены и раскурочены, каждое пятно — роднее родинок на собственном лице.

Стекловата.

Удав — по стекловате, он — по саморазрушению. Удав — разбалделся так, что засох насмерть, он — расслоился. Старая книга. Переплет потрескался и посыпался на пол. Проще сжечь, чем собрать.

А были ведь умные мысли написаны.

Но сжечь проще.

«Ты сам себе противоречишь».

Вдогонку:

«Объясни причину такого смирения?».

«Я ищу простые пути. На таких часто приходится выслушивать всякое».

«Ты не похож на того, кто действительно хочет слушать».

«Просто разочаровался».

«В себе или в людях?»

Алексей, Лёша, Лёшенька…

Как же тебе сказать, что в мире? В мире разочаровался и делить его на части нет никакого смысла.

Никита перевернул сигарету в пальцах, лениво окинул взглядом затихший неродной двор. Задница ныла так, что хотелось приложить холодненького — желательно поглубже. Где сейчас продадут подходящие формочки для льда?

«В себе» — набил он, но отправить не смог. Рука дрогнула и вылезли следы на запястье. Под самый конец этот неземной стриптиз-фей загнул ему руку так, что из глаз брызнули давно не виданные слёзы.

Забавно было, кстати.

Может, продать своё тело на органы? Это будет засчитано там, в Чистилище, или где потом скитаться после смерти?

«Давай встретимся» — не дождавшись ответа, предложил Дементьев.

«Зачем?» — отправил Никита, удалив трусливое «в себе», нелепое и фальшивое, как женские наращённые ногти.

«Поговорить. Тебе выговориться бы».

Выговориться. Выговор. Говориться. Вор. Хм-м-м.

«Уши завянут».

«И на тебя живого посмотреть».

«А я живой?» — набил Никита, но быстро удалил и задумался.

Что он вообще имел в виду?

«Давай», — настоял Лёша. — «Хочу услышать твою историю».

Хочешь историю, милый?

Жил-был мальчик. Непримечательный в общем и целом, только глаза интересные — глубокие, черные и блестящие, как ночное беспокойное море. Мальчик с мечтой — стать художником. А точнее — скульптором. Уже в семь он мог слепить из детского некачественного пластилина портретный бюст. Поразительный, блядь, был талант.

В тринадцать мальчика отправили познавать азы художественной грамоты — к уважаемому мастеру и великому учителю. А великий учитель увидел в нем что-то, что подорвало его внутренний стержень.

Хотя был ли он, этот стержень — никто теперь не скажет, но…

Кажется, чуткие пальцы творца пытались вылепить из него совершенство, да только глиной он был неподатливой, слишком живой. Только едкий запах кофе и сигаретный дым напоминали мальчику о том, что он ещё существует.

Он несколько дней висел на крюке. И боль растекалась по телу от уязвимых шейных косточек до поясницы. Творец налеплял, как на болванку, куски глины — на плечи и руки, на грудь, на лицо. Куски засыхали и отваливались. Не лепилась скульптура.

Он ведь был человеком, да?

Человек. Век. Чело. Это столетний лоб или лоб и веки?

Никита бросил сигарету, поднялся на свой этаж, придерживая эластичный бинт на больной ноге — уже жалел, что снял гипс, но чувствовать эту налепку было намного хуже.

Открыл дверь. Руки сами потянулись к полке — к холодному и глянцевому фарфору. Фарфор всегда приводил мысли в порядок.

Он сел на пол и стал вертеть любимую чашку. Изящная тоненькая ручка крепилась небольшим шарообразным узлом — пальцы описали дугу, поднялись вверх по ровной белой прохладной грани. Край полусферы, кольцо, к которому человек должен прикоснуться губами, изогнуто, чтобы капли напитка стекали внутрь, а не по внешней стороне.