Игорь Михайлов - Дольке вита

Жизнь в Асколи – сонная череда улочек, кафешек, магазинчиков, лавочек и неуклонное следование традициям: утренняя газета, чашечка эспрессо, воскресная месса, ужин в кругу друзей.

Старый романский мостик Чекко, серый или поседевший от старины, словно переброшенный наспех из этого времени в прошлое, соединяет глубокий овраг, заросший ивняком, жасмином и какой-то вьющейся колючкой. Весь этот ярко-зеленый салат цепляется за отвесную стену замка, пытаясь вскарабкаться наверх, к свету и солнцу. Природа в вечном споре с крепостными стенами и культурными слоями: что главнее?

Когда озираешь разлинованные окрестности Асколи, поделенное на клеточки пространство полей и огородов, вымеренное, как в аптеке, бледно-зеленоватые виноградники, фисташковые оливы и желтые вспышки цветущего дрока, кофейного цвета пашню, то, кажется, что это природа. Но в городе, где столь же тщательно продумана каждая деталь интерьера – мраморные портики, грифельные оконечности башен, кирпичная кладка крепостной стены, чередующиеся, словно музыкальные интервалы, дорические колонны церквей с кокетливыми завитками, упитанные статуи святых и тени, кажется, забравшие у старины бархатистую тяжесть гобелена, или гардины, черные, палевые, синие, серые, тоньше папиросной бумаги, то нет никакого сомнения – творение рук человеческих!

Замок Малатеста смотрит на мир из-под ввалившихся, словно глаза старика, который забыл, сколько ему лет, бойниц с бесконечной печалью. Сколько веков промчалось прочь мимо и сколько сгинут еще потом – не важно. Его неприступность, покрытая музейной патиной, как старинный рояль, на котором уже никто не играет. Листья бросают жирную тяжелую тень на струящийся шелк бледно-лазурной глади. И когда солнце скрывается за тучное, словно рождественский боров, облако, ручеек покрывается изумрудной испариной, словно запотевшая бутылка воды. Ну, а когда диск античного дискобола выкатывается из-за плоской крыши, на ручей словно наброшена маскировочная сетка. На окраине испокон веков прочно обосновался обыватель, ремесленник.

В одном из магазинчиков, который торгует какой-то то ли сантехникой, то ли елочными украшениями, из полумрака навстречу покупателю и его визави, а, может, всего лишь тени, которая настолько густа, что может быть самостоятельным персонажем, выходит радушный хозяин:

– Вас двое или вы сами по себе (иными словами – один клиент или два)?

Узнав, что клиентов двое, он радуется, как ребенок. Хочется в благодарность за его радушие купить у него какой-нибудь ненужный вантуз.

Вытертая подошвами и веками каменная мостовая, петляя, ведет в исторический центр, где Народная площадь, словно драгоценная шкатулка из камня. Крышку забыли закрыть, и можно сунуть нос, если он у вас, как у Пиноккио, вовнутрь. Здесь все чинно и аккуратно расставлено по своим местам, как в магазине у сантехника: в углу романский собор Святого Франциска, по бокам галереи с колоннами и зубчатыми гребешками, ласточкин хвост, или папская тиара – большой привет кремлевской стене.

Траттории, брусчатка, официанты, взмахивающие белыми скатертями, словно голуби подкрылками. Все условия для того, чтобы неторопливо раствориться в толпе и почувствовать себя своим подобно отцу Павлу Флоренскому, оказавшемуся в стане святых в церкви на Пьяццо Аррино. Или не чужим этим старинным стенам, башням, стрельчатым сводам, изогнувшим мост, словно лениво потянувшаяся кошка спину, торжественным вратам с барельефом герба, двух-трехэтажным домишкам, жмущимся друг к дружке, как слепые из пьесы Метерлинка, чтобы не сгинуть во тьме веков.

В одном из маленьких двориков с барельефом святого и огородом на небольших каменных балкончиках, возникает из ниоткуда ощущение, что время материально. Его можно пощупать ладонью, его шершавая поверхность, словно застывшая лава. Оно сложено из причудливых узоров и плавных, певучих, текущих из прошлого, словно продолжающихся в пространстве, линий, которые сливаются с собственной и чужой тенью.

Травертино – интровертино… Город, вырывающийся из привычной двухмерности не без усилий вертикальной перспективы мостов и оврагов, башен и колоколен и густых, словно сажа, теней, несмотря на тяжеловесную основательность камня, легок и воздушен, как ажурная ограда парка. Папа Джулиано работал, не покладая рук, натруженных мозолистых рабочих рук, чтобы его сын высек ажурные искры поэзии из окаменевшего соляного столпа.

Асколи – ампир, закованный в рыцарские латы. Росчерк гусиного перышка, светлый проблеск во мгле чьих-то воспоминаний.