Полина Amparo - Жидкий Талмуд – 25 листков клёна

Исследователю не надобно гневиться на плоды исследования, – оттого, продолжим.

***

Глава Пятая – Дева

Встретит, на перекрёстке времени, поколений и пространства, с гитарой в футляре – и футляром на лямке чрез плечо. Иногда – встречается человек-откровение: виделись дважды – но расскажешь всё после объятий встречи третьей, – и разговор – круассан в ассорти общения. Дева угостит какао – так заведётся по первому слову прозоэскиза из блокнота французского – и расскажет мир из глаз своих, – однажды и напоследок, вне вуалей и туфелек.

Проведём вечер в угасающих искрах озорства – арки из полутомов тысячетомника Персидских Сказаний направят к чертогу недосказанности, где не рассмотреть и ясность. Дева поделится настроением, – на что – «Такая сладкая грусть в Воздухе » – разведу руки – «Ведь чувствуете – Чувствуете» – и дотронусь осознания – «Моя – или Ваша?» – холодного, – и останусь в ночи заснеженного поля – в сопровождении Ветра , звучащего мотивом – которым Великий Композитор живописал бы душу Девы. Ночь нашёптывает – «Расслабьтесь» – и пианист-путешественник разбавляет патетику Патетической, многозвучием джазовым виски со льдом – в резонансе пламени остывшего, рассыпается о стену хрустальную – свитую бесконечностью.

Молодость – центр Вселенной: вначале мы – сама молодость, – но относимся на окраину, волнами убеждения, сомнения и, времени, – радуемся или отталкиваем – но встречаем эхо себя прежних и, раз, смыкаем руки на спинах тех: встречаем радость с грустью, стужу с оттепелью, воду с огнём, виски со льдом, – и наслаждаемся многозвучием точки вечности в бокале мгновения.

Дева проведёт к лунному парку – чтоб послушать многозвучия секстета струнного, от рук белоснежных. Дым выбирается из сигареты – меж струн – обволакивает и согревает пальцы и дрожит с Музыкой. Дева заслушается – опьянённая сигаретственностью, ночью и спонтанностью что вьётся дымом на кончиках пальцев.

Время проходит – мимо привыкших засекать его. Дева предложит провести – и сожаление, грусть вселенская, – сожаление всесущее на полутоне со страхом, что всё вышло именно так и нисколь не иначе, что шахматная доска случайности расставила нас на удалении в бесконечность и, держись мы за руки или кричи в агонии, – нам не миновать движения по воле Космического Ветра . Дева выскользнет из объятий – и завьётся в Воздухе , птицей осенней – крупицей воспоминания.

Глава Шестая

Сэнсей – «Одного ли пола кастрированный кот и стерилизованная кошка?» – загонял в тупик по тоннелю баловства и, по мере моего исцеления, потешался и просил разделять пир отдушины, более и более. Истории собирались в стопку, с которой кот-априкот Акира взирал в окно – в бесконечность. Молчание и созидательность научили меня одному: стать умнее, глубже или многозначнее, невозможно, – но познать глубже и многозначнее глупость свою, поверхностность и беззначность.

Воздух смеялся с нами: будил, приносил листья клёна и забрасывал теми аквариум, утаскивал фрагменты рукописей в комнату Сэнсея, будил и сообщал о часе трапез – безустанно – чтоб разбросать кудри по лицу моему (Сэнсей распускал волосы – те спадали ниже подбородка, – и просил уподабливаться) и погасить свечи: Сэнсей ориентировался в темноте, во тьме и во мраке, и казалось – они с Ветром за одно, но не за меня. Присутствие свилось с привычным – прежде отличалось от сейчас бесконечность незамеченного: звоном в ушах, пульсацией в теле, расплывчатостью судьбы некоторых предметов, натяжением сухожилий и преходящестью напряжений, – так река остаётся на эскизе, без блика солнца во закате, без отражения арки небесной, без камешков-путешественников на дне или шумом уходящего воспоминания. Правды свились в танце порочном – бессильные над нами.

Сэнсей ушёл на “охоту” – вернулся с пятью свёртками плюща и грибов: подмешал те в чай и пообещал расслабление первого глотка, воодушевление третьего и уход пятого, – если меня хватит на больше чем сейчас. Вечер покрывал нас. Обратился к окну ночи той – и не смог рассмотреть леса, горы и облака, единственные и призрачные, – после глотка первого, – так и мы являемся кому-то реальному, мазками акварели по полотну воздушному, полотну миража.

~

Познавший более дозволенного – изгой: система щепетильна со вкусившими сок лимонный, себя истинной. Помню налёт презрения к себе-ребёнку – и многое, исходило от звавших себя взрослыми, что ребёнку знать и слышать незачем, – помню веяние простолюдинства – отсознательного – к себе: агрессии из недоумения – от антипримера, худшего – чем может стать человек, – вовсе не бездомным, вовсе не сколовшимся, вовсе не спившимся, – но пустым – опустошающим невежеством, пафосом и мелочностью, детей – одного за одним, – и рассмотревшим во мне, недостижимое.