Полина Amparo - Жидкий Талмуд – 25 листков клёна

Студенты были грубы, зажаты, отроки разбитых надежд; помню шквал агрессии от одногрупницы, на вопрос, который задавал себе каждую ночь и рыдал ответом: «Чем займёшься – когда все мечты исполнятся». Немногие скрашивали студенчество, сбившиеся и новообретающиеся в парах гормонального шквала; педагоги – некоторые – были мне ближе, – особенно – в языках: каждый преподаватель литературы и английского, из встреченных мною и встретивших меня, – любовь до последнего вздоха, – увы, многие не произвёдшие вне себя и строчки, пленники чужих озарений.

Носила такие-же кеды и прожидала пару отменённую. Помню, к дням тем отважился вернуться за струны, – присел на скамейку к ней и – «Что в ушках?» – завёл самое тёплое и самое холодное, знакомство.

Прогуляла со мной – впервые – в Парке Лунном: ознакомилась с этюдом – где вылепливал привычное по-собственному, – и сказала: Тебе дано писать классику, – приятно, иногда, поверить Весам. Встретили знакомую-тельца, прогулялись по лесу, – телец оставила наедине, не в лесу – но близ парковых скамей. Вспоминаю с сожалением – о поступках о своих: иногда – стоило действовать, обнимать, говорить и чувствовать намного иначе, нежели подсказывала инерция мира – обещавшего интересности и грозившего карой за противление.

Хватило бы теперь мне, смелости собрать вещи, уйти из дома и переехать, подобно себе шестнадцатилетнему, к едвазнакомке, – не предупредив ту? Девочка без внутренних половых дифференций, поделилась кусочками из детства и приняла, не рассказав про призрак из зеркала. Призрак жил в зеркале – и выбирался на променад-квартирник: метал в нас тарелки, отключал горячую воду когда смывали масло послемассажное, скрипел паркетом, делал нам выйти в окно и являл прочие радости со-жития с призраком.

Вторая, о чью плоть нежился, – вторая – шептавшая про любовь, – и первая из сказавших напоследок: «вновь влюбилась не в того человека…». Расставание оставило у неё три томика манги (прощай, библиотека), чехол гитарный (утеплённый) и ещё что-то. Многим нужны десятилетия – мне же хватило месяца-двух, чтоб ощутить, какого это – когда принимают всё время и не одаряют и лепестком благодарности (и теми двумя).

Женщины, мужчины, – кто мне ни встречался, – кажутся уязвимее и ранимее, сколь дольше знаком с ними. Помню, жил у неё, – затем – она у меня, в созданном нами потоке безумия: каждый хотел отвлечься, – что же привлекало к ней, если не молодость и пары гормонов… Поздно обнимать на прощание – через пять лет, – но было бы неплохо.

Нравилась каждому – кроме меня, – образ развеивался, или не был образом. Помню её – «У меня есть деньги» – когда угостил мороженым с корицей и не смог разобрать природы некусабельной палочки принесённой… Жизнь вкусна воспоминаниями о мгновении – когда однажды пробралось в сейчас, – и не остаётся другого, умирающему, нежели быть собой.

Весы выслушала историю о тяготении – и просила, чтоб не убивал себя. Дождь стучался к нам, – не открыли – но наблюдали бурю в небесах, кричавшую: оставь её – и следуй зову сердца. Никогда не поздно – собраться и уйти бессловно, от наскучивших.

Хорошее, плохое, – окрасы одного; что-то свило нас – и поздно отрицать, – и стоит принять то, в пяти тысячах шагов от воспоминания. Нарушать обещание не постыдно, – но благодать тебе, за минуты волшебства, что мы уделили в соприкосновении.

Ушёл от неё, в конце первого курса. Покинул Академию Бравых Умниц – на втором курсе, – и отправился в странствие. Ради Мечты.

~

Тяжело не сожалеть о уюте, которому не знаешь цену, – в окружении незнакомцев, каждого – с историей, – тяжело встречать многое и многих впервой, – и каждый, незаметно дня тебя, влияет на тебя, – можно выбрать окрас, но не отсечь то. Рассказывал себя по-новому: каждой кампании – иную версию ществия своего, – запутался и вдохнул глубже чем когда-либо. Многие воевали, убивали, грабили, – некоторые ели человечину, и один показал на мне размер своего пиршества, блюда для брошенного смерти в пасть: от бедра левого – до стопы.

Встреченные помогли развеять мою агрессию от окружения, – избавиться от не-моего: выслушивали, любопытствовали и заботились. Встреченные представили мир в ином свете – не добрым-злым, – но таким, где и гитаристу-поэтисту найдётся место, – пусть в переходе – но с гитарой и мелодией в руках и сердце: ля-ми-ля-си-ля-ми-до-ля-ми-си-ля-ми. Репетировать было негде – но что за чувство, когда сонным просыпаешься по внутреннему будильнику, выбираешься из трамвая, бредёшь пару километров до заветного перехода и аккумулируешься в сейчас, – и не важно – наиграешь ли на ночлег, – когда уже наиграл на бессмертие, в вечности мгновения.