Полина Amparo - Жидкий Талмуд – 25 листков клёна

Так было со мной – и не сказать, лучше или хуже, – боль лучшая – выбранная, – иначе – радостней быть повешенным на верёвке любимого цвета, – не знаю, но посмею догадываться, все цвета пред повешеньем бесконечно любимы, и с тем – ненавистны до слёз сухих. Меня подобрали на трассе “Плато Безмятежности – Край Скитаний“, когда дремал у дерева, долистав блокнот недописанных рассказов: упущенные реплики, особо сочные эпитафии и каждое недопущенное, не исчезали, но ускользали в блокнот мой… Меня не держали – только искра жизни продолжала мерцание на подоле бесконечности и ни за что не желала гаснуть.

Он не представился – вернее, представился Сэнсеем: возрастом под тридцать (от силы – тридцать один), ясный взгляд, баритон, – вёл экипаж неопределённой значимости. Помню, у меня рука сочилась кровью, а по телу пробегали иголочки осознания – будто затекло всё тело, будто в параличе сонном, – и мир распадался: растрескивался, – и одна из трещинок стала дорогой, где Сэнсей и подобрал меня, – детали спасения помнит лишь тело: иногда – просыпаюсь от судорог, во сне, – и кажется, годы обучения – сон, поучительный и треклятый, сон, – как знать.

Отчего фатальность самоубиения? – Мне внушили, что иного пути, выбора и выхода, нет, – и каждый путь, что изберу, будет напрасным (забыв упомянуть – что каждый путь цветёт вникуда). Но этот Путь избрал меня, – так показалось в глубинах детства, так чувствовалось когда Сенсей подобрал меня и так видится сейчас.

Туман, дым сигаретный или благовоние, – запрещало рассмотреть стены, пол или потолок дома: всё что видел – силуэт носа собственного, клейкую сладкую кровь на шортах и капли той на блокноте. Сэнсей предложил сжечь одежду – «Ты уже умер – на что тяготиться изжитками…» – и дал одежду, мягче и любимее которой, даже через три десятка лет, не отыщется во всём мире – начинающимся мной, ко мне и приводящим, – раскрыл глаза Сэнсей, в чувстве, в ощущении, что захватило – когда грузики прошлой жизни распадались в Воздухе и приближали ко дню, когда направлюсь следом, – в той-же лёгкости.

Сколькие в мире – сейчас – лежат в кроватях инвалидных, лежат с искрошенными костьми. Лежат без разума и интеллекта, – вне силы мечтать создать что-то вне себя, кроме тягот? Сколькие отдали бы все дни оставшиеся – чтоб сойти с постели отчей, взмахнуть руками бархатными и развеять тягость прошлого по Воздуху ? Сколькие отдадут всё – чтоб поделиться, что чувствуют?

~

Некий декан некоего университета обсуждает свою заинтересованность о поступлении одного тупицы. Речь – разумеется – обо мне: пятнадцатилетнем, не знающем и не видящем ничего кроме мечты, – и всё-же позволяющем вести себя, ослеплённый неопределённостью (у кого же не было мечты без карты к звезде-путеводу? – у меня и сейчас затруднения с точностью той). Мечтатель пойдёт, ослеплённый обещанием, по стопам самого беззначного действа, – и там встретит лучи путевода, обвязанный петлёю мирского, смотрящий на родину-Венеру напоследок.

Помню наставления получить Ультрафиолетовый Диплом о Загадочном Образовании Университета Бравых Умниц, – помню старание без осознания, помню непонимание: видят ли сами педагоги – о чём рассказывают… Верен ли предмет, изучаемый по учебникам – на примере истории – не ведаю, – но помню сочинение по истории, на тему «Изучение истории для аутентификации художественного материала» – и одобрение педагога. Многие идут в мясорубку, поскольку не знают куда идти дальше; другие – по смиренности; в моём случае – из обещания: дальше будет интереснее (после жизни, хотели сказать), – ни слова интересного в канве биомассы, мне не встретилось, – кроме «Человечество – сброд, нуждающийся в вожде» от педагога-весов.

Первый курс продержался – второй же не переносил, от студентов, тем и расписаний. Помню однажды – пришёл на семинар к педагогу, чьи пары пропускал до последней, – и поделился с ней, на английском, отчего не в силах посещать лекции: она похвалила моего преподавателя английского и рассказывала, что – если не противиться – будет только хуже и из солянки интеллектов на её парах нет и единого превосходящего меня, – и нужно противиться, – слушал её и слушал, опьянённый благозвучием голоса и милостью образа идеальной француженки, – коря себя за пропущенные лишь её лекции, готовый посещать десятилетие лишь её, чтоб жестикуляции матери, подносящей сладость к дитя, были адресованы мне, пока ветер времени не смыл молодость с лиц наших, а песок не сковал сердца… Быть жертвой – пустое; быть хищником – хуже; – мне наскучила тревога – однажды пришло днём, когда нога моя – пройдя тысячу миль – не направится в сторону прошлого, – где бы ни был и в объятиях чьих не оказался.