Сергей Сергель - На золотых приисках

Промывки велась, как всегда, с большим напряжением. Сначала пески накладывались в колоду прямо заступами с места, но через два —три часа около бутары все было пробито, и далее материал подавался по выкатам на тачках. Кто шел с тачкой шагом, кто почти бежал, и пески непрерывно валились в колоду, не давая минуты перевести дух.

Под вечер, уже в сумерках, когда выкатывались последние тачки, парень Митька, труском кативший свою тачку, вдруг выпустил ее из рук. Тачка свалилась на бок, и сам Митька, словно мешок, осел на узкий выкат. Голова легла на колени, руки повисли, как плети.

Бросил гребок, с другими подбежал к нему.

— Что с тобой, товарищ?

У Митьки на лбу выступила испарина, глаза остеклились.

— Ослаб, братцы...

— Давай, иди на стан, — распоряжается Адрианов.

Митька пробует двинуться и снова оседает на выкат.

Никита с чахоточным Василием берут Митьку под мышки и ведут на стан. Обмякшие руки парня бессильно лежат на плечах ведущих его, голова болтается на груди.

— Такого молодого нельзя на эту работу ставить,— негодует Нейман.

— А я разве знаю силы каждого, трудно — не берись, — оправдывается Адрианов, начиная съемку золота.

В глубоком молчании следят рабочие за тем, как Адрианов очищает колоду и бутару от песка, как мало-по-малу в разных местах показываются тускло желтеющие золотинки. Вот они сгребаются в одну кучку и переправляются на черпачек. На глаз золотников двадцать есть. Теперь остается выбрать из ямок и щелей более мелкое золото. Адрианов выливает из бутылочки в колоду и бутару струю ртути. Растекаясь она растворяет в себе оставшееся золото, давая творожистую амальгаму. Амальгама снимается на исачек и нагревается на огне. Ртуть испаряется, и остается золото.

Всего получилось золотников двадцать пять.

Это был сбор не блестящий, но и не плохой. С ним можно было и стоило работать.

Петр Иванович повеселел. Внутреннее напряжение, которое владело им последние дни, разрешилось благоприятно. Разошлись на лице какие-то морщинки, в глазах загорелись жизнь и надежда.

— Неужели это начало конца моих мытарств? Даже не верится...

— Теперь так даже, пожалуй, хорошо, что пришлось столь перетерпеть всего, — говорю я Петру Ивановичу,— благополучие, доставшееся даром, не чувствуется и не ценится.

— Да, это верно, но годы-то ведь уходят...

— Зато, как хорошо будет потом вспомнить пережитое! Оно горячим огнем и светом будет жить в ваших воспоминаниях и согреет еще не одну холодную минуту. От них никто никогда не гарантирован.

— Ну. ладно. А кого же теперь и за что будет пилить Фаина Прохоровна? — спросил Петр Иванович Адрианова.

— Найдет и кого и за что. Без этого ей не жизнь, — ухмыльнулся Трофим Гаврилович.

Веселей стали и рабочие. Петр Иванович хотя и хозяин, но хороший человек. Притом же все видели, что житье его — сплошное мытарство, и это равняло хозяина и рабочих. Уйти же в другое место, на другой прииск, пли в летучку—всегда можно. Одно дело уходить по своему желанию, и совсем другое, когда уходишь без желания.

Была суббота, и почти все ушли праздновать на прииск. У разреза остались лишь я да чахоточный Василий.

Ветер стих, и небо мало-по-малу совершенно очистилось от туч и облаков. Стало очень свежо, чувствовалась близость ночного мороза.

— К утру хороший иней будет, запасай, Сергей, дров, — посоветовал Василий, имея в виду мой сон вне шалаша, под пихтой.

Дрова были собраны в достаточном количестве, и перед шалашом затрещал яркий костер, выкидывая в темную синеву вечера кучи золотых искр.

Василий обсушился, попил чаю и забрался в шалаш спать.

Долго кашлял, отхаркивался и, наконец, заснул.

Трудовой день взял все силы, и неудержимо влекло ко сну. С другой стороны вечер был очень красив, и хотелось посидеть спокойно у греющего огня и отдаться каким-нибудь иным мыслям, не тем, что одолевали в течение дня.

Прискучили разговоры о золоте, о гидравлике, о холоде и голоде.

Вся сила уходила на то лишь, чтобы поддержать жизнь, и не оставалось времени оглянуться на себя, посмотреть на окружающее с некоторого далека, мысленно отодвинув его от себя и, в том числе, себя самого. Но физическая усталость была сильнее желания, голова незаметно опускалась на грудь, и я засыпал, тотчас сваливаясь с камня, на котором сидел. Вставал с земли, снова садился, и опять минуты через три оказывался на траве.

Тайга же замерла в глубокой тишине, лишь резче оттеняемой отдельными шумами и шорохами. Внизу глухо шипел Кундат. Рядом шуршала мышка, и певуче качала вода с обрыва. Ив глубины леса доносились отдельные голоса птичек. Меж вершин показался серебряный полумесяц и тихо поплыл над самою тайгой в сопровождении неизменного спутника — звезды. Когда звезда проходит за пихтой, то кажется, что самоцветный камень дрожит, как капля росы, на темной ветке, и что яркая капля вот-вот оборвется и покатится вниз, в густую таежную траву.