Илья Рыжов - К заоблачному озеру

Внизу сверкали ледниковые озерки, четко виднелся наш след до места ночлега.

Подъем продолжался. Склон стал еще круче, а снег, согретый солнцем, еще рыхлее и сыпучей. Эта неприятная особенность тяньшанских вершин всегда затрудняет путь горовосходителям. Воздух здесь необычно сух. Снег испаряется, не превращаясь в воду. Поэтому на вершинах нет прочного наста, который мог бы облегчить движение. Снег лежал пышной, холодной толщей и податливо уходил под нашими ногами. Передовой часто проваливался по пояс. Нельзя было идти «след в след». Снег приходилось пробивать всем телом. За нами оставалась настоящая траншея.

Все мы испытывали чувство бессильной ярости. Снег казался таким прочным, таким надежным. Хотелось рывком выбраться на его поверхность — может быть, это только здесь, под ногами, он такой сыпучий, ведь вот совсем рядом он слежался и крепок, как скала.

Но это впечатление было ложным, кажущимся. Стоило кому-нибудь сделать шаг в сторону и, так же как передовой, он проваливался сразу по пояс.

Приходилось покориться: мы продолжали свой подъем цепочкой, часто отдыхая, сменяя передовых, шаг за шагом преодолевая крутизну склона.

Ледник заметно уходил в глубину. По-новому открывался перед глазами вид на противоположный склон долины, на ледяной амфитеатр Баян-кола, на черную ленту Северного Иныльчека.

Но по-прежнему далекими казались нам слоистые карнизы и намеченная для ночлега площадка под одним из смежных бугров.

Сделали большой привал. Закусили всухомятку. Погрели ноги на солнце, сравнили показания альтиметров.

Подъем проходил нормально. Настроение у всех было хорошее. Обменивались шутками, замечаниями.

Шекланов вслух мечтал о лыжах.

— Давайте, братцы, здесь и заночуем, — сказал Сорокин. — Охота нам выматываться! А завтра не спеша пошли бы дальше.

Сухорецкий указал ему на лавинный след, довольно близко проходивший мимо нашей стоянки.

— Нельзя здесь, — сказал он. — Еще часа два потопаем…

Но через час нам преградила путь широкая трещина. Начались поиски мостка и медленная, опасная переправа. Каждый неверный шаг мог увлечь нас вниз, по крутому склону. Все это заняло около четырех часов. Солнце теперь было скрыто южной гранью Хан-Тенгри.

Стало очень холодно. Мы выбрали место под крутым обрывом и начали топтать снег, готовясь к ночлегу.

Старались площадку сделать с уклоном внутрь. Вниз из-под наших ног уходил гладкий снежный склон, по которому можно было прямехонько угодить, как в детской игре «старайся вверх», к тому самому месту, с которого началась игра.

Сухорецкий снял нас за работой, снял панораму ледника, снял каждого из нас в отдельности.

Если б мы знали тогда, что ни один снимок, ни одна из шестидесяти дюжин пластинок, которые он тащил с собой на ледник, никогда не увидят света! То ли заграничный аппарат подвел, то ли пластинки попались неудачные — но весь огромный труд, на который он возлагал такие большие надежды, пропал даром. Тогда мы, конечно, ни о чем не подозревали и чрезвычайно охотно позировали перед объективом.

В это время мимо нас пронеслась лавина.

Нет слов, чтобы описать ее стремительное бешенство. Это было похоже на смерч, на столкновение двух поездов, мчавшихся в одном направлении. Мы не слышали звука, только волна воздуха ударила нам в лицо. А затем уже, догоняя неистовую снежную кутерьму, помчался грозный глухой гул. Колоссальные комья, крутясь со страшной скоростью, неслись в воздухе. Каждый их удар о снег вызывал целые тучи белой пыли и сотни таких же стремительных глыб. Все ниже и ниже катилась страшная лавина. Вот она коснулась ледника. Клубясь, взвились надо льдом снежные облака и уже спокойнее поплыли дальше, постепенно опадая и смиряясь.

Наконец, все затихло. Длинные белые языки протянулись на километр поперек ледника. Сухорецкий первым нарушил молчание.

— Наш лагерь! — сказал он многозначительно.

Ясно видневшийся еще несколько секунд назад аккуратный квадратик нашего лагеря и цепочка следов, тянущаяся вверх, теперь были погребены одним из языков лавины.

— Ну, ворожила нам бабушка, — сказал Шекланов. — Хороши мы были бы там внизу!

Теперь все накинулись на Сухорецкого:

— Что же ты не снимал? Такой кадр! Бессмертный снимок!

Сухорецкий сам был этим чрезвычайно огорчен. Он достал свой черный мешок и принялся перезаряжать кассеты.