Краснолапых песцов гонит белый голод. Очень много снега выпало в этом году, и мороз сильней, чем обычно. Замерзли не только озера и реки, толстым слоем льда покрыто море — не достать ни рыбы, ни тюленя, ни моржа. Остались одни полярные мыши, белые куропатки да редкие зайчишки. Но и те уходят в глубь материка, туда, где есть хоть какая-нибудь растительность, хоть какая-нибудь пища. За ними движутся песцы. А за песцами — человек.
Позавчера мы подстрелили куропатку. Я хотел подобрать добычу, но Селиндер остановил меня: «Пусть лежит. Приманка будет». Даже поглядеть не разрешил. «Запах оставишь». Вчера куропатки уже не было, одни перья остались на снегу. Селиндер поставил на этом месте капкан. «Где зверь однажды полакомился, туда снова заглянет».
Сейчас мы едем проверять этот капкан. По очереди сползаем с нарт и бежим рядом — все собакам полегче. От них, бедняг, так и валит пар, лохматые шкуры покрыты инеем.
— Гляди! — Селиндер указывает рукой на снег.
Я напряженно всматриваюсь и начинаю различать едва заметные следы песца. Пришел с той же стороны, что и вчера. Мы движемся вдоль цепочки следов, но песец, неизвестно почему, не добежав нескольких метров до капкана, свернул в сторону.
Селиндер заглядывает в капкан: горностай, уже закоченевший.
— Вытащи его, а капкан брось на нарты.
Обычно он сам достает добычу из ловушки, а тут почему-то старается даже не смотреть на зверька. Я не могу понять, отчего он злится. Из-за того, что не поймал песца? Так ведь горностай — тоже добыча. Оказывается, дело совсем в другом. Охотник ни за что не прикоснется к этому зверьку, тем более не станет сам сдирать с него шкуру. Запах у горностая такой сильный, что ни один песец не подойдет к ловушке, если ее ставил охотник, прикасавшийся к горностаю. Там, где появился горностай, песца уже не жди. Горностай смертельный враг песца. Неважно, что песец раз в десять больше и сильней горностая. Если им случится схватиться, песец всегда окажется побежденным. Маленький, ловкий хищник вцепляется песцу в нос мертвой хваткой, избавиться от него песец не в силах, а если даже и удастся ему как-нибудь стряхнуть горностая, без носа зверь все равно не жилец — околеет через несколько дней. Тут горностай до него и доберется. Не удивительно, что наш песец, едва почуяв горностая, метнулся в сторону и унес от Селиндера свою ценную шкурку. День прибывает вовсю. Солнце подымается, все выше и все дольше висит в небе. Только рассвет по-прежнему медлителен, нетороплив. День становится длиннее, ночь короче, но мы все равно никак не успеваем управиться с делами засветло. Всякий раз выезжаем из чума на заре, а возвращаемся уже при тусклом холодном свете звезд.
Селиндер распрягает измученных собак, я несу в чум капканы и окаменевшего горностая. Зверька принимает у меня младшая дочка Селиндера, засовывает себе под малицу, чтобы согреть. Хозяйка берет капкан и сует в печку. Он обгорит, полежит несколько дней на морозе и снова станет пригодным для охоты на песца.
Мы неторопливо ужинаем, едим горячую уху, в которой плавают громадные ломти осетра, а потом пьем чай, почти кипяток, потому что тело жаждет тепла. Нужно запастись теплом на всю долгую ночь.
Укладываемся на шкурах и со всех сторон подтыкаем покрывала. Тепло. Даже жарко. В чуме все спят, а я лежу с открытыми глазами, смотрю сквозь дыру в потолке на звезды и чувствую, как меня охватывает грусть. Вспыхивает и гаснет северное сияние… Откуда она, эта проклятая грусть? Ведь я живу среди добрых и мужественных людей и не сижу сложа руки. Неужели я так соскучился по дому, по милой моей Литве? А может, это оттого, что я чувствую себя здесь всего лишь гостем, человеком случайным? Ведь этот чум никогда не станет для меня настоящим домом… А тогда зачем я здесь, в этом пустынном, ледяном краю? К чему мои скитания и поиски? Может, то, что я делаю, ненужно и несерьезно? Не поджидают ли меня холодные объятья одиночества?..
— Завтра будет талара, — говорит Селиндер. — Поедешь?
Конечно, поеду. Что за вопрос! Кто же согласится сидеть в чуме, когда идет большая охота!
Под вечер Селиндер пригнал из тундры оленей, попотчевал их хлебом и привязал, чтобы не разбрелись. Мы долго сидели за обжигающим губы чаем — неизвестно, когда теперь доведется его пить. Жена Селиндера тоже едет с нами: чем больше людей, тем лучше. Женщина собирает припасы в дорогу — укладывает на нарты громадного осетра, кусок мороженой оленины, несколько горстей соли в кожаном мешочке. Накрывает все мягкой оленьей шкурой и стягивает веревками. Вернувшись в чум, она снимает с печки жестянку с табаком. Ненцы жуют табак. Приготавливается он так: обычный табак растирают в порошок и размешивают в воде. Когда получившаяся кашица застынет, ее колют на кусочки. Самим есть чем побаловаться и гостю поднести можно. Хозяйка ссыпает табак в кожаный кисет. Сборы закончены.
Читать дальше