Юозас Пожера - Нет у меня другой печали

Я отстегнул полог палатки, открыл его и опешил, не почувствовав ни малейшего дуновения. Моя рука уперлась в холодную и тугую стену снега. И тут я все понял — за ночь нашу палатку занесло.

— Лопата в углу, — услыхал я голос Алеши, и сразу стало легче на душе, улеглась тревога, потому что в его голосе я не расслышал ни страха, ни озабоченности, а главное, меня уже не мучила неизвестность. Признаться, еще до начала подъема в горы мне хотелось своими глазами увидеть знаменитые камчатские бураны, о которых я столько слышал. Кажется, мое желание сбывалось…

Я нашел лопату и попытался пробить в снегу вертикальное отверстие. Это было не так-то просто. Пришлось навалить в палатку кучу снега, прежде чем я проткнул лопатой снежную оболочку. Вместе со светом и струей холодного воздуха в палатку ворвался вой ветра и глухое, какое-то придушенное гуденье вулкана. Я выбросил лопату наружу и сам выбрался туда же, утопая в снегу, карабкаясь, как на отвесную гору. Пурга мгновенно накинулась на меня: ослепила, ледяной ладонью зажала рот и нос, будто желая задушить. Трудно было что-либо разглядеть. Я не видел даже конец лопаты, которую держал в руке. Спотыкаясь и проваливаясь, я, как по воде, бродил вокруг палатки. Котловина, где она стояла, была полностью забита снегом. Я удивлялся, как мы не задохнулись под такой толщей. И, только увидев чернеющее отверстие, понял, что нас спасла труба. Накануне Алеша расщепил пополам длинный чурбак, выдолбил сердцевину, затем сложил обе половины, и получилась отличная труба для печки. Та, что Валерий соорудил из дощечек, просуществовала недолго — она вдруг вспыхнула, как солома, и сгорела.

Впервые в этих местах я вижу такой снег. Настоящий, белый. И мне весело. Я лижу его, и на сердце становится еще веселей оттого, что снег не кислит. Обыкновенный, чистый снег, который мы горстями пожирали в детстве, кашляли, получали нагоняй от родителей, а на следующий день опять глотали, прячась за угол, а потом врали, что «ни крупиночки не держал во рту». Буран свистел, завывал, стонал, небо смешивалось с землей, а я махал лопатой и чувствовал себя счастливым — как в далеком детстве, когда после долгой и грязной осени выпадет первый снег.

Буран неистовствовал целый день, ни на минуту не успокаиваясь.

Мы по очереди выбирались наружу, чтобы раскопать отверстие, сгребали снег с крыши палатки и делали защитный ров, но, увы, через полчаса все опять заваливало.

Буран и ночью не унимался. Толстые доски, составлявшие остов палатки, прогибались и время от времени тихо, но угрожающе потрескивали под снежной ношей. Алеша разбудил нас, и мы долго трудились, укрепляя подпорками эти доски. Если бы они сломались и на нас обрушилась снежная лавина, оставалось только забиться под бревенчатые нары и отсиживаться там до конца бурана.

Мы долго не могли уснуть. Лежа в темноте, рассказывали всевозможные истории, а Валерий и Алеша пытались вычислить вес снега, давящего на крышу палатки. У Алеши получалось полторы тонны, а Валерий с жаром доказывал, что всего лишь одна тонна триста килограммов. «Какая, собственно, разница, обрушится на нас тонна или полторы тонны, — подумал я. — Бессмысленный спор».

Утром они вновь приступили к математическим вычислениям. Горячо спорили. Мы слушали, как они пререкаются, пока наконец Вадим Гиппенрейтер не выдержал:

— В таких случаях мы, колхозники, беремся за лопаты и лезем на крышу.

Залезли и тут же пожалели о своем опрометчивом решении. Оказывается, рыхлый и легкий снег покрылся обледенелой коркой, к которой новые снежинки не приставали, и ветер уносил их прочь. А тут повалили влажные, почти мокрые хлопья, так что опасность только увеличилась. Видимо, придется из-за этого каждый час попеременке вылазить наверх и работать лопатой. Так и делали. Только под вечер, когда ветер начал нести сухой, колющий иголками снег, мы оставили это занятие!

Потом перепутались дни и ночи.

Буран свирепствовал по-прежнему. Казалось, какие-то злые силы сорвались с цепи и, обрадовавшись необузданной свободе, бесятся, воют дикими голосами, стирая с лица земли, хороня, уничтожая все, что попадется на их пути.

Наша палатка без окошка, поэтому свеча горит день и ночь. Свечи так и тают в прямом и переносном смысле. Мы томимся, обреченные на скуку и безделье. Таксе вынужденное ничегонеделанье, по-моему, самое ужасное наказание для человека. Вряд ли можно придумать что-либо хуже. Разве что только прибавив к этому и одиночество. Мы рьяно хватаемся за любую работу и стараемся придумать ее как можно больше. Особенно рвутся к делу Вадим с Алешей. Они даже поделили между собой поленья и никому не дают взяться за топор — сами колют их, щеплют лучину и ревниво поглядывают на товарищей, если тем удается придумать себе еще какое-нибудь занятие. Раньше в такую погоду никого бы не выгнать за водой в ущелье, а теперь мы рады такой возможности, хотя воды худо-бедно, но еще на день хватило бы. Мы одеваемся, тщательно закутываемся, затыкаем каждую щелочку в одежде и, захватив компас, тесной кучкой бредем через буран к ущелью. Возвращаемся тоже по компасу, потому что наши следы уже замело, как будто их и не было.