Юозас Пожера - Нет у меня другой печали

— Устали?

Мы с Ангоном молчали. Не знаю, как он, а я устал как собака. Признаться было стыдно, а солгать, притвориться, что не устал, у меня просто не было сил. Виталий, видимо, правильно понял наше молчание и снова спросил:

— Что будем делать? Мы по-прежнему молчали.

— До заимки еще километров семь, — сказал он, и я понял: никто на свете — ни силой, ни добром — не заставит меня пройти эти семь километров.

— Может, сварим чифир? — не то предложил, не то спросил Ангон.

— Попьем и дальше? — посмотрел на него Виталий.

— Может, доберемся.

— Это далеко?

— Семь километров — самое малое два часа ходу. А чифир через полтора часа не действует. Что тогда?

Три года назад, путешествуя по Горной Шории, я впервые услыхал о чифире и его воздействии, но практически не имел понятия об этом напитке.

— Заночуем здесь, — решил Виталий.

Мы сбросили рюкзаки, сняли лыжи и принялись собирать дрова на долгую зимнюю ночь. Мы с Виталием тащили сушняк, Ангон рубил еловые лапы, хлопотал у костра, заглядывая в почерневший котелок. В нем варился чифир. Варят его из чайной заварки, но он не имеет ничего общего даже с самым крепким чаем. На стакан воды идет целая пачка, а то и больше. Пока Ангон колдовал над своим зельем, мы с Виталием натаскали большую кучу сухого, как порох, валежника, с северной стороны поставили и оплели еловыми лапами стенку — заслон от ветра, выложили еду и только после этого отведали черный как деготь и ужасно едкий напиток, по вкусу напоминавший недозрелые ягоды черемухи. Попробуйте разжевать горсть еще незрелых черемуховых ягод — и приблизительно узнаете вкус чифира.

Над тайгой опустилась ночь. Тихая, безветренная, морозная сибирская ночь. Большие, яркие звезды предвещали еще более сильный мороз. Где-то вдали ухал, стонал, как раненый человек, серый филин — ночной разбойник. Огромный наш костер распространял тепло, заставлял отодвигаться, поворачиваться к нему спиной, подставляя то один, то другой бок. После чифира настроение у всех поднялось, усталость почти не чувствовалась, и, воспользовавшись этим, Виталий заставлял нас таскать все новые и новые охапки дров: пускай лучше останется, чем не хватит. Потом мы сдвинули костер в сторону, смели головешки и угли, и на месте костра остался голый клок дымящейся земли. Поспешно набросали на согревшуюся землю еловых веток и легли сами.

Трудно, разумеется, назвать это сном, но за долгую ночь я достаточно отдохнул. Правда, Виталий по крайней мере раз шесть будил меня, расталкивал и сердито гнал рубить толстый валежник, заставляя подкладывать в и без того жарко пылающий костер. Чертовски не хотелось вставать, и один раз я сказал ему:

— Мог бы и ты… Почему все время я да я?

Он молча встал и минут десять добросовестно махал топором, а потом сказал:

— Теперь ты вставай.

— Ведь дров полно, и костер хорошо горит…

— Вставай!

Чертыхаясь про себя, я встал. Другого выхода не было. Еще перед уходом в тайгу мы договорились свято слушаться Виталия и делать все, что он нам велит. На других условиях он отказывался идти с нами.

— Злишься? — спросил Виталий, когда я снова лег рядом с ним.

Я ничего не ответил.

— Напрасно, — сказал он. — Если дать тебе сейчас крепко заснуть, не будить, то утром проснешься с отмороженными ногами и руками.

— Спасибо за заботу…

— Зря ты обижаешься, — уловив иронию в моих словах, серьезно сказал Виталий. — Вернемся в деревню, можешь спросить у сибиряков — прав я или нет. Это каждый скажет.

Теперь я и сам уже знаю, что Виталий был прав. И благодарен ему за это.

Утром мы позавтракали на скорую руку и через два часа подошли к охотничьей заимке на берегу ручья. Снег вокруг небольшой избушки был вытоптан, заслежен, словно двор животноводческой фермы. Повсюду выделялись следы оленей. Свежие. Видимо, рано утром стадо оленей прошло мимо заимки и спустилось в широкую, заросшую кустарником пойму ручья.

— Пойдем? — спросил Виталий, показывая на глубокие отпечатки следов.

— Сегодня — без меня, — сказал я, чувствуя во всем теле вчерашнюю усталость.

Избушка была сложена из неотесанных круглых бревен и разделена на две половины. Одна половина была чем-то вроде больших сеней или сарая. На голой земле виднелись остатки костра, а под потолком висели мешки с мукой, сухарями, крупой, солью и другими припасами, без которых трудно обойтись в тайге. В углу — аккуратно сложенные дрова. Низкая дверь вела из сеней во вторую половину избы. Виталий открыл ее и первым шагнул через высокий порог. Все тут оставалось на своих местах с осени, когда Виталий, охотясь на соболя и белку, ночевал здесь последний раз. В углу стояла старая, местами прожженная печка, возле нее лежала кучка сухой лучины, на широких нарах вдоль стен была настлана сухая осока, на подоконнике — керосиновая лампа без абажура и несколько свечек. Всю зиму избушка стояла нетопленной. Но достаточно было развести огонь, и через полчаса в ней стало невыносимо жарко, душно. Стенки и труба печурки раскалились докрасна и каждый раз сердито шипели, когда с запотевших досок потолка падала капля воды.