Владимир Рудим - Золото Севера

— Я так это понимаю, что положение наше складывается вот в какую сторону, — он сложил ладони горстью, словно что-то определяя на вес. — Надо нам сидеть тут и не рыпаться. Почему? Опять же возле одного костра нас скорей приметят, чем когда будем прыгать с места на место, как блохи. Опять же и другое: ну, к примеру, пошли дальше, как нам тут предлагают, а что впереди? Какая-нибудь посудина наша опять перевернется. Последнее утопим. — Он только теперь посмотрел на Кочеву, чувствуя, что та готова взорваться. — Так что никто отседова не пойдет дальше.

Кочева открыла рот, готовая разразиться гневной тирадой, но ее опередил Владик. Он выпалил коротко и как-то даже озорно:

— А я поплыву!

— И я! — сказал Юра.

— Конечно, не сидеть же тут сложа руки. Нас послали работать! — отозвался Слава.

Кочева посмотрела на Степана Донатыча.

— А вы к кому примыкаете?

— К табору, конечно.

Кочева повеселела.

— Как видишь, Семен, ты остался в единственном числе. Можешь отправляться обратно хоть сию минуту. Пешком, конечно.

Ираида Александровна была из тех натур, что не успокоятся, пока не выложат все, до конца. На полпути она никогда не останавливалась. И она не пощадила Пальченко.

— Как же ты, задубелый таежник, сдрейфил! Истерику закатил! Не узнаю тебя. Ты сейчас вел себя как баба.

— Это ты брось, — огрызнулся Пальченко. — Бабой меня обзывать не след. Я на шести колымских реках тонул, этим меня не застращаешь. Но мне надоело все тонуть да тонуть. Человек я или кто?

Семен на секунду умолк, он что-то усиленно соображал: потом взмахнул руками, как крыльями, ударил себя по бокам:

— И-и-и-ах! Пойду с вами дальше, орясина меня возьми. А то ж вы без меня все до одного поутопаете.

— Зачем так: все до одного? Кто-нибудь да остался бы на развод, — разрядил обстановку Сухов.

Вспыльчивая, но отходчивая и незлопамятная, Кочева через пять минут оба всем забыла.

Но Семен сидел мрачный. Стычка с Кочевой надолго застрянет в его жестком, как кора старой лиственницы, мозгу. Он любил быть на роли опытного дядьки, этакого неофициального начальника партии или его заместителя по всем таежным вопросам. Ну и в соответствии с таким положением пользоваться снисходительностью и поблажками. А тут — ничего похожего. Сделал хорошее — похвалят, сплоховал — попарят, не щадя самолюбия. Да и ладно бы мужик это делал, а то — баба! И кроме того, обругала его несправедливо: «Знала бы она почему я хотел остаться — мою бы сторону взяла. Ну да я пока помолчу».

Снова плыли по Омолону, снова разбивали на берегу лагерь и уходили в маршруты. «Ужасная преснятина», как говорила Кочева, лишала аппетита; только в дни, когда находили дикий лук, еда казалась более или менее сносной. Было тяжело, но никто не жаловался: даже самые юные и еще неопытные — Слава Горин и Юра Кущенко. Они сами просились в маршруты, учились «стряпать по-таежному». Но больше всего они возились с лодками, моторами — проверяли, чинили. Особенно этим занимался Слава — «адмирал омолонской флотилии». Как только зачислили его в партию, Слава деловито осмотрел лодки, моторы — все было знакомо и понятно. Удивили его лишь названия лодок, которые уже успела вывести сама Кочева: на первой «Aucella», на второй «Megalodon», а на третьей «Иван Черский».

— Что это такое? Впервые встречаю такие названия, — сказал Слава.

Кочева рассказала: Ауцелла и Мегалодон — латинские названия моллюсков, живших много миллионов лет назад. Они помогут определить возраст геологических отложений. Моллюски, время жизни которых известно, выполняли такую же роль, как этикетки на консервных банках: ведь только по этикеткам можно определить, что содержит внутри жестяная консервная банка. Так возникли названия лодок. Одну из них сразу же стали называть просто «мегалодонкой». А «Иван Черский» — в честь ученого, который в конце минувшего века неутомимо путешествовал по Колыме и многое сделал для изучения дикого края.

Наступило девятое июня — памятный для всех день.

Вечерело. Возвращались из похода Кочева, Слава и Юра. Рюкзаки оттягивали плечи, ныли уставшие ноги. Но лагерь был уже близок.

Вдруг Слава окликнул друга:

— Юрка, ты ничего не слышишь? Или мне показалось?..

С берегового обрыва махал им рукой Степан Донатыч.

— Пароход!.. Пароход!

В предвечерней тишине отчетливо раздавался характерный всплеск пароходных плиц. От этого звука, такого неожиданного, замерло сердце. Счастливейшие минуты! Ведь на Омолоне нет регулярного пароходного сообщения. Река коварна и капризна, вся в мелях и каменистых грядах, опасна для судов. Лишь во время половодья можно рискнуть — именно рискнуть — пройти по Омолону на пароходе, чтобы завезти необходимые грузы в Щербаково. И тут нужно, как говорят сами речники, не зевать! Течение становится сумасшедшим, подводные камни в любой момент могут распороть дно, на крутых извилинах, «на прижимах» угрожающе нависают подмытые козырьки берегов, а когда подходишь к разветвлению проток — только опытный глаз да какой-то особый, водницкий «нюх» подскажут, в какое русло устремиться.