Василий Боткин - Письма об Испании

Несмотря на всю тихую прелесть жизни и окрестностей Малаги, мысль о Гранаде не давала мне покоя. Наконец я решился ехать. Между Малагой и Гранадой ходит дилижанс; но он берет влево на Лоху (Loja), объезжая горные цепи, окружающие Гранаду; в нем отправляются большею частию женщины и иностранцы; туземные жители ездят обыкновенно верхом, горною дорогою, соединяясь для безопасности по нескольку человек. Такой переезд был для меня интереснее. Я условился с Лансою, перевозчиком товаров между Малагою и Гранадой {306} , и нанял у него себе верховую лошадь. Вот еще особенность здешних нравов: все в Малаге знают, что Ланса был контрабандистом и имел постоянные сношения с шайками разбойников, кочевавшими между Малагой, Рондой и Гранадой, но тем не менее Ланса пользуется здесь всеобщим уважением и доверенностью. Никогда товары, посланные через Лансу, или путешественники, ездившие с ним, не были ограблены. Вероятно, расчетливый Ланса брал за это лишнее, так же как испанские дилижансы, которые во время господства разбойничьих шаек по большим дорогам для безопасности путешественников заключали с шайками условия и платили им оброк, увеличивая за это плату на места {307} . Теперь дороги в Испании почти очищены от разбоев, а дилижансы все-таки нисколько не уменьшили своих цен, и в этом отношении путешествие по Испании стоит довольно дорого. Ланса обыкновенно отправляется в Гранаду по субботам, и все, которые едут туда верхом, пристают к нему. Несмотря на то, что в этой стороне Андалузии теперь не слыхать о разбойниках, воображение до того наполнено рассказами о них, что всякий переезд здесь кажется некоторого рода предприятием. Ланса за день отправил мой чемодан, сам же всегда ездит с путешественниками. Нас выехало из Малаги семеро, большею частию жители Гранады, — между ними один швейцарец, содержащий уже двадцать один год гостиницу в Гранаде и забывший по-немецки. За городом к нам присоединилось трое верховых, а потом еще двое, так что поезд наш состоял всего из двенадцати человек. У меня была славная лошадь — высокая, сильная, с удивительною гладкою, лоснящеюся шерстью, какую можно видеть только на арабских и андалузских лошадях. Сбруя с длинною красною бахромой, спокойное арабское седло и стремена, похожие на калоши: андалузские седла и стремена такие же, какие видел я у арабов в Танхере. У каждого из нашего поезда, кроме меня, висело у седла ружье; и ружья у андалузцев восточной формы — длинные, с фигурно вырезанным, узким ложем. Все одеты были в андалузские куртки; но Ланса отличался от всех своим великолепным костюмом махо (majo): коричневая куртка, вся ушитая арабесками из разноцветного бархата; синие по колена штаны в обтяжку, с серебряными пуговицами вдоль швов; белые чулки и башмаки, покрытые высокими до колен штиблетами из желтоватой кожи, с узорчатым шитьем и кисточками, завязанные только сверху и снизу, так что чулки на икрах были видны; длинные рыцарские шпоры; шелковый малиновый жилет со множеством висячих серебряных пуговок; на шее красный шелковый платок, концы которого продеты в золотое кольцо; на голове, по андалузскому обычаю, повязан пестрый фуляр, концы которого висели сзади из-под низенькой андалузской шляпы. Это был самый безукоризненный костюм андалузского щеголя.

Первый наш ночлег был в Велес-Малаге, небольшом городке верстах в двадцати пяти от Малаги. Дорога шла все по берегу моря, постоянно самыми живописными местами, среди роскошнейшей растительности. Ночь застала нас в дороге — ночь лунная, теплая, ароматная. К вечеру крик кузнечиков был так силен, что заглушал стук копыт передовых лошадей, и в разговорах нужно было напрягать голос, чтоб слышать друг друга. Окрестности Малаги усеяны пальмами и садами лимонных и апельсинных дерев; скаты гор покрыты белыми домиками, окруженными виноградниками. Нигде не видал я кактусов и алоэ такого колоссального размера. Здесь из кактусов делают в полях загороды. Они так густы и высоки, что пролезть сквозь них нет никакой возможности, не исколовшись острыми иглами их листьев. Такой забор лучше всякого другого: тонкие, длинные пучки игл кактусов очень хрупки, при чуть-чуть неосторожном к ним прикосновении входят в кожу, отламываются там и производят жестокое воспаление. Плод кактусов составляет здесь народную пищу: он видом и вкусом похож несколько на фиги, но он мучнистее и в нем гораздо больше питательного вещества. Но что за уродливое растение этот кактус! Исковерканный, вьющийся, приземистый ствол его имеет совершенно вид крутящегося удава; пуховые, плоские, широкие листья, похожие на огромные, кожаные подошвы, торчат, выпалзывая друг из друга. Эта уродливость исполнена такой дикой оригинальности, что я всегда невольно засматриваюсь на него. Но кактус особенно мил своею нелепостью среди грациозных южных растений, когда топорщит свои уродливые лапы около апельсинных дерев, которые здесь всегда раскидываются с идеальным изяществом, или около пальм, и тонких ветвей гранатов, и фисташковых дерев с их лоснящимися, маленькими, душистыми листьями. На темном фоне этой зелени ярко отделяется сизо-синее, матовое алоэ, которого колоссальные листья торчат, словно кинжалы. Температура Малаги едва ли не самая ровная в Европе: морозов здесь никогда не бывает {308} ; бананы и все южноамериканские растения свободно растут в садах; в последнее время были деланы здесь опыты разведения индиго и кошенили {309} и совершенно удались. Дорога то идет по лощинам, то вьется около береговых гор, по скалам. Не раз мороз пробегал у меня по коже, когда моя лошадь бережно и осторожно пробиралась по узкой тропинке, пробитой в скале на краю глубокого обрыва, внизу которого шумно бились волны. Как ни привык я к горным дорогам, но раз, на одном крутом повороте, где тропинка, имея с одной стороны высокую, гладкую скалу, суживалась до того, что копыта моей лошади ступали не более как на вершок от края обрыва, — я зажмурил глаза, боясь головокружения и стараясь только как можно прямее держаться в седле… Уверяю вас, эти волнения страшно усиливают впечатлительность нервов, настроивают душу на какой-то торжественный тон, и красоты природы производят в ней тогда необыкновенные ощущения. Вообще наши глаза так скоро присматриваются ко всему, нервы слишком скоро слабеют и притупляются, а мгновенное чувство опасности, так сказать, встряхивает весь организм, освежает его, мгновенно освобождая от рутины привычных ощущений и впечатлений. Правда, что это бывает не надолго и скоро все снова приходит в свое обычное состояние, но зато как отрадны и дороги душе эти ощущения потрясенного и освеженного организма; долго остаются они в памяти, и даже в самом воспоминании о них есть что-то горячее и страстное.