Дмитрий Быстролетов - В старой Африке

— Эй, малый! — закричал сержант брату Гиацинту. — Ужин на двоих, да поживей! Тащи чемодан лейтенанта, тряхни костями!

— Нельзя ли поговорить без ужина? Неудобно располагаться рядом с телом убитого.

— Вздор! Не поддавайтесь вредным теориям: кушать полезно всегда. Пусть беспорядок в мире вас не расстраивает. Павшим — вечный покой, а живым — бутылка хорошего вина!

Гай молчал, обдумывая смысл его слов. «Какой же комбинации он хочет дать разворот? Угроза? Очевидно! Да, здесь будет игра покрупнее. Два верблюда загружены пулеметами…

Однако мне уже начинает надоедать эта постоянная забота о целости головы».

Брат Гиацинт постелил на землю салфетку, раскрыл банки с консервами, поставил тарелки. Ужин был готов в три минуты.

Сиф сделал театральный жест и продекламировал:

Поди, поди к столу, мой друг!

В пустом искать ума не стоит:

Как рыба, старый мир потух,

Не нам бальзам ему готовить!

Гай живо поднял голову. Вы помните Гёте? — Я хорошо знаю Гёте, — спокойные глаза Сифа насмешливо смерили собеседника с головы до ног. — Когда я взял Гёте как тему для диссертации. — Сиф перешел с хорошего французского на прекрасный немецкий язык.

И вдруг Гай все понял:

— А «пашоль» и «шифо»?! Куда девался ваш акцент? Ведь вы квакали, как неотесанный прусак?

— Изволили заметить, — криво усмехнулся странный собеседник Гая. — Квакал Сиф. Но на время я выслал его за дверь. Заметьте, мсье, сейчас здесь нет Сифа.

— С кем же я говорю?

Не поднимаясь, через накрытый «стол» толстяк отвесил поклон.

— Доктор философии Альфред Реминг.

Гай едва опомнился.

— Как, так это ваша книга «Легенда XX столетия»?! Герр Реминг усмехнулся.

— Да. Я написал ее в девятнадцатом году, на чердаке, голодный… Думал о самоубийстве и писал. Нашел глупца, который ее напечатал, но никто не купил ни одного экземпляра, и книгу забыли.

— До начала гитлеровского движения?

— Вот именно. В начале тридцатых годов она была принята на вооружение национал-социалистической партией. Заметьте, мсье ван Эгмонд, на вооружение!

Гай откинулся назад и уперся руками в горячий песок.

— Подлая книга! Она отравила сознание миллионам немцев!

— Да! И еще раз да! — рявкнул Реминг.

И услужливая память быстро перелистала перед Гаем страницы этой книги. Герр доктор писал тяжеловесным и заумным языком, как и приличествует немецкому философу тщательно маскируя острый и вполне современный политический смысл своих рассуждений обветшалой терминологией немецкой эстетики и философии прошлого.

В конце книги к какому-то слову была сделана сноска, длинное примечание, напечатанное самым мелким шрифтом. Здесь автор вдруг перестает говорить на туманном языке философии и переходит прямо к делу. Для того чтобы современный немец стал готическим человеком, ему нужна идея.

Германия нуждается в легенде, в Великой Чепухе, которая могла бы охватить массы, организовать толпу в армию и двинуть последнюю в бой. Это в состоянии сделать лишь призыв к Невозможному: чем нелепее и неосуществимее идея, тем легче она завладеет умами простаков, которые составляют девяносто девять процентов любой толпы. Ясности не надо, ясность вредит, каждая религия основана на красивой нелепости.

Пример — христианство. Если ставить близкую и достижимую цель, то идея воспринимается как бытовая желаемость, которая должна быть осуществлена лишь мирным путем, без жертвы. Кто пойдет на убийство или смерть для приобретения теплых кальсон или пылесоса? Но если внушить немецкому мещанину, что он не просто колбасник и дурак, а сосуд со священ, ной северной кровью, то это уже кое-что, это может сработать— поднять на ноги миллионы мирных людей и двинуть их к смутно маячащей впереди цели: мещанин выплюнет всю сладенькую жвачку и перешагнет через извечный страх крови навстречу своей или чужой гибели.

Ничтожная книга, нелепый бред и заумная чепуха, заслуженно отвергнутая читателями в 1919 году, была в 1933 году случайно найдена и вместе с другим националистическим мусором заряжена в жерло оглушительной пропаганды и выстрелена в лоб немецкому обывателю. И что же? Она сработала.

«Самое великое чудо, которое мне приходилось видеть и пережить, — думал Гай, опустив глаза и не смея взглянуть на сержанта, — это себялюбивое равнодушие, гораздо более отвратительное, опасное и позорное, чем жестокость: видеть ужасы этой несправедливой жизни, самоустраниться и при этом считать себя свободным и человечным — о, да, вот это поистине чудо!»