Эрнст Кренкель - RAEM — мои позывные

«Боже мой, что произойдет, если я не удержу Нежданову и она, вылетев как из пращи, угодит в стоящих рядом?»

Мысль показалась столь безотрадной, что я понял: удержать! Во что бы то ни стало удержать! К счастью, мои ногти были острижены не чересчур коротко. И я буквально когтями впился в одежду моей дамы, закончив таким образом этот очень опасный для меня вальс. Раздались аплодисменты, но я не настаивал на овациях. Жена сказала, что я был бледен как смерть. С тех пор я как-то не очень люблю вальс.

Потом состоялся концерт. Он продолжался долго, и домой мы с женой вернулись поздно. Уже светало. Маленький дворик заполнили наши соседи. Несмотря на ночное время, громыхал духовой оркестр. С одной стороны — очень мило и приятно. С другой — как-то совсем не по-добрососедски. Ведь эта ночная встреча не давала спать всем остальным. Разумеется, меня попросили произнести речь. Я постарался быть кратким:

— Дорогие товарищи! Простите, что я вас так задержал. Мы сейчас были в Кремле. Посидели там, и пили не только воду и главным образом не воду. А потому, вы понимаете, произносить длинные речи мне сейчас трудно…

Соседи встретили откровенную речь дружными аплодисментами, и мы с женой направились домой. Жили мы на третьем этаже без лифта. И когда мы вступили на лестницу, то увидели, что, несмотря на март, когда вся зелень в Москве под снегом, лестница уставлена цветами. На каждой ступеньке горшок. Скромные горшки, скромные цветы, но было ясно, что они сошлись здесь, на ступенях лестницы, уйдя с подоконников многих квартир. И от этого простые незаметные цветы стали какими-то удивительно трогательными.

Вскоре после возвращения с полюса стало известно, что при очередной баллотировке в Академию наук СССР мы котируемся как возможные академики. Это известие не столько обрадовало, как огорчило меня. Я понимал, что даже при самой большой снисходительности не могу считать себя достойным такого высокого звания. В смятении чувств я помчался к Шмидту:

— Отто Юльевич, дорогой, что же это за напасть такая? Неужели это правда?

Отто Юльевич подтвердил, что такой вариант возможен, а я в ответ стал доказывать, что этого наверняка не следует делать, что такого рода выборы вряд ли будут содействовать укреплению советской науки вообще и Академии наук СССР в частности.

Отто Юльевич поулыбался, а потом сказал:

— А, пожалуй, вы правильно оцениваете свои возможности как академика. Видимо, надо по этому вопросу посоветоваться в ЦК.

Я попросился на прием в ЦК. Там выслушали мою точку зрения и согласились с ней, после чего я снова пришел к Шмидту, но на этот раз с вполне конкретным вопросом:

— Ну, а что надо сделать практически?

— Написать вежливое письмо президенту Академия наук. Поблагодарить за честь и отказаться от баллотировки.

Как депутат Верховного Совета СССР, я имел отличные бланки с указанием фамилии, имени, отчества, адреса и телефонов. Напечатаны эти бланки на толстой, слегка желтоватого цвета бумаге. Вот на таком шикарном бланке я и отправил письмо президенту Академии наук СССР академику Комарову.

«Глубокоуважаемый Владимир Леонтьевич!

Благодарю вас за высокую честь возможной баллотировки моей кандидатуры в Академию наук СССР, но считаю себя недостойным этой высокой чести. Прошу мою кандидатуру с баллотировки снять».

Я расписался и отправил письмо. Кто его читал? Что по поводу него говорили, не знаю. Но зато знаю другое: академиком я не стал. Членами-корреспондентами Академии наук выбрали наших молодых ученых Ширшова и Федорова, что меня очень обрадовало, так как по их работе это была вполне заслуженная честь.

На этом я пока окончу мои записки. После возвращения с полюса прошло более тридцати лет. За это время произошло много разных событий, о которых, быть может, тоже интересно рассказать. Соберусь ли я это сделать? Как говорят в таких случаях — видно будет. Сейчас же остается одно: попрощаться.

Москва. 1969–1971 гг.