Владимир Арсеньев - Жизнь и приключение в тайге

Разнообразна и неистощима кисть Арсеньева и в изображении мира живой природы. И здесь, как и в пейзажных картинах, поражаешься диапазону его творчества и силе его мастерства. Мощные и величавые картины чередуются с тихими идиллистическими сценами, или со сценами, исполненными нежного и трогательного участия, или с грациозными, подчас шаловливыми эскизами. Незабываемы и потрясающи в своем диком величии картины боя изюбрей (I, стр. 282) или битвы орланов в воздухе (VI, стр. 43–45), а рядом с ними любовно, как будто с тихой улыбкой, описаны «нега сивучей» (I, стр. 297) или беспокойные хлопоты «большеголовой, пестрой и неуклюжей» кедровки, пронзительно кричавшей на весь лес: «словно хотела оповестить ему, что здесь есть человек» (I, стр. 115).

Изображения животных у Арсеньева ничуть не уступают по своему мастерству его пейзажным зарисовкам, а порой даже превосходят последние, ибо в них более органично сочетались научная точность и художественная выразительность. Он так умело комбинирует признаки и выбирает эпитеты, что его описания различных представителей животного мира — зверей птиц, насекомых, рыб — является одновременно и научным отчетом естествоиспытателя и художественным эскизом. Изображая буревестников, он применяет эпитет «длиннокрылые». Этот эпитет служит и цели научного, естественно-исторического описания и одновременно эмоционально раскрывает легкость и силу движений этих птиц.

А. М. Горький сравнил Арсеньева с Брэмом, быть может, более точным было бы сравнение его и в данном случае с Пржевальским. Сравнением с автором «Жизни животных» А. М. Горький хотел несомненно подчеркнуть широту охваченного Арсеньевым материала, живость и яркость его описаний и увлекательную форму изложения. Но Арсеньев, как и Пржевальский, превосходит Брэма глубиной содержания: их описания пронизаны философской мыслью и согреты (как уже было сказано выше) теплым человеческим чувством и подобно тому как Пржевальский изображал тоску и скорбь журавля по погибшей подруге, так с теплым сочувствием зарисовывает Лрсеньев трогательного маленького рысенка, бессмысленно и недоуменно бегающего вокруг убитой матери.

Тонкое мастерство В. К. Арсеньева сказалось и в изображении людей. Даже у самых лучших этнографов отдельные представители изучаемых народностей обычно — за очень немногим исключением — мало отличны друг от друга. В. К. Арсеньева интересует в каждом человеке не только общее, свойственное всей народности, но его индивидуальные черты, личная судьба, отдельные факты каждой биографии. Для него, как исследователя и писателя, характерен метод индивидуализации образа. Пленительная фигура Дерсу заслонила собой в сознании советского читателя других персонажей, упомянутых и тщательно зарисованный: Арсеньевым: китаец Чжан-Бао, галерея орочей и удэхейцев — Чочо Бизанка, Савушка, Карпушка, Вана-га, Миону и многие, многие другие — все они выступают со страниц книг В. К. Арсеньева в их индивидуальном своеобразии и неповторимости. И вместе с тем в своей совокупности они дают представление о народности в целом, се нравственных качествах и физических свойствах.

В описании людей В. К. Арсеньев усвоил метод медленного, постепенного раскрытия образа. Яркий пример — изображение Дерсу. Сначала слышится чей-то голос, затем появляется какой-то неизвестный человек, — и перед читателем возникают его общие очертания, такие, какие может схватить и удержать в памяти первое впечатление: повязка на голове, куртка и штаны из оленьей кожи, унты, котомка за плечами, сошки и длинная старая берданка в руках. Вот первый абрис фигуры Дерсу. Затем постепенно и подробно, по мере того как все неведомый пришелец более и более входит в поле зрения автора и его товарищей, также зорко присматривающихся к незнакомцу, изображаются черты его лица, фигуры и особенно подробно глаза, в описании которых уже дается намек на основные черты характера: «в них сквозили решительность, прямота характера и добродушие».

Описание глаз явилось как бы переходом от внешних черт к внутренним — и постепенно читателю становятся известными и имя пришельца, и образ его жизни, и основные факты его биографии. И как-то незаметно для себя кажется, без какого бы то ни было нажима со стороны автора, читатель уже захвачен и покорен этим образом, который с каждой страницы делается все ближе, роднее и привлекательнее. Кульминационным моментом в этом последовательном и неторопливом изображении является определение Дерсу как следопыта, сразу вдвигающее его в мир определенных ассоциаций. «Я понял, что Дерсу не простой человек. Передо мной был следопыт, и невольно мне вспомнились герои Купера и Майн-Рида» (I, стр. 17–18).