Элиф Батуман - Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают

В три часа ночи я открыла глаза, сон улетел безвозвратно, и я пошла на кухню за водой. Окно смотрело на море залитых луной крыш. За ними вырисовывалась церковь Санта-Кроче, как бледно светящийся космический корабль, пронзающий небо своими похожими на ракеты шпилями. Я вспомнила описание у Стендаля: «…ее простая деревянная крыша, ее незаконченный фасад – все это так много говорит моей душе. Ах, если бы я мог забыть!.. Ко мне подошел монах. Вместо чувства гадливости, почти доходящего до физического отвращения, я ощутил к нему нечто вроде дружеской симпатии» [33] В книге, изданной «Плеядой», в примечании сказано, что Стендаль желал забыть «все зло и все преступления, совершенные католической религией». [Н. Рыкова]. Стендаль недолюбливал монахов, но этот стал исключением: он отпер Стендалю часовню с Сивиллами Вольтеррано.

Мои мысли перенеслись к чеховскому «Черному монаху», рассказу, который начинается с того, что однажды вечером молодой ученый приезжает в имение бывшего опекуна, знаменитого садовода, чьим деревьям угрожают надвигающиеся ночные заморозки. Этот ученый (его зовут Коврин, и он занимается психологией и философией) влюбляется в дочь садовода Таню. Они поженились. Как-то Коврин рассказывает Тане легенду о монахе в черном, который тысячу лет назад появился в песках Сирии или Аравии. От этого монаха проецируется мираж в форме другого монаха, движущегося по поверхности озера, и его видит сидящий вдалеке от того места рыбак. «От миража получился другой мираж, – объясняет Коврин, – так что образ черного монаха стал без конца передаваться из одного слоя атмосферы в другой» в Африке, Испании, Индии, за Северным полярным кругом, вплоть до Марса и Южного Креста.

Согласно легенде (а Коврин не может вспомнить, где ее слышал), мираж вернется на землю ровно через тысячу лет после того дня, когда монах впервые появился в пустыне. «И будто бы эта тысяча лет уже на исходе… мы должны ждать не сегодня завтра».

Собственно, черный монах является Коврину на следующий же день и объявляет ему, что он, Коврин, – гениальный ученый, один из избранных служителей вечной истины. Коврин начинает понимать, что это галлюцинация. «Хотя бы и так, – отвечает монах. – Ты болен, потому что работал через силу и утомился, а это значит, что свое здоровье ты принес в жертву идее и близко время, когда ты отдашь ей и самую жизнь». Опьяненный мученичеством ради блестящего будущего человечества, Коврин полностью отдается своим занятиям и визитам монаха, и это подталкивает его к новым высотам экзальтации, знания и нервозности.

Однажды Таня обнаруживает супруга в ужасном состоянии: он беседует с монахом и со всей очевидностью безумен. Она увозит его обратно в дом своего отца, где ему не позволяют работать и выхаживают, пока он не приходит в себя. Но черный монах хотел ему что-то сказать, нечто, в чем состоит весь смысл его жизни. «Зачем, зачем вы меня вылечили?» – ругает он Таню.

Садовод от горя умирает. Коврин получает заветную профессорскую должность, но не может ее принять, поскольку начинает кашлять кровью. Когда он в конце концов испускает дух, появляется черный монах и шепчет, «что он гений и что он умирает потому только, что его слабое тело уже утеряло равновесие и не может больше служить оболочкой для гения».

«Черный монах» выделяется среди рассказов Чехова своими готическими обертонами, клинически точной картиной мании величия, а также числом и разнообразием критических трактовок. Уступив нытью читателей, которые умоляли поведать об истинной важности рассказа для его души, Чехов объяснил, что сюжет ему подсказал сон, где он видел черного монаха, ступавшего к нему сквозь вихри ветра. Почему так получается, что сознательно придуманные истории никогда не бывают столь многоплановы, как сны?

Одна из трактовок состоит в том, что «Черный монах» – назидательный рассказ об академических занятиях как форме безумия. Это безумие поражает не только Коврина, но и садовода, чьи статьи «мирного и безразличного», казалось бы, содержания – например, о посадке антоновских яблонь в качестве промежуточной культуры – непременно скатываются к ядовитым инвективам в адрес других садоводов. Образ бесконечно множащегося монаха может быть истолкован как символ свойственной ученым миметической заразительности. С жирардианской точки зрения для амбиции, для подлинного «синдрома Стендаля» форма монаха вполне подходит: «у любого элемента в деформированном мистицизме» миметического соперничества есть свой «светлый двойник в христианской истине».