Фридрих Ницше - Утренняя заря

Кому нужен придворный шут? Очень красивые, очень хорошие, очень могущественные почти никогда не знают полной и всем известной правды о чем-нибудь, потому что в их присутствии непроизвольно немного лгут, чувствуя их влияние, и то, что можно было бы сообщить правдиво, сообщается применительно к их влиянию, т. е. в иной форме, в иной окраске; подробности опускаются или выдумываются, а многое вовсе умалчивается. Если же эти люди захотят слышать непременно правду, то они вынуждены бывают держать придворных шутов , которые, пользуясь преимуществом глупого, не подделываются к обстоятельствам.

Нетерпение. Есть степень нетерпения у человека дела и мысли, который, в случае неудачи, тотчас же направляет свои дела и мысли в другую область, на другие страсти и предприятия, до тех пор, пока и там не изменит ему успех. Так блуждают они, ища приключений, встречаясь со всевозможным практическим, со всевозможными людьми и характерами, пока, наконец, их знание людей и мира, приобретенное ими в их блужданиях, и некоторая умеренность их страсти сделают из них великих практиков. Таким образом, недостатки в характере становятся школой гения.

Моральное междуцарствие. Кто мог бы теперь описать то, что некогда сменит наши моральные чувства и суждения! Теперь можно уже с уверенностью сказать, что у этих последних неверно заложен фундамент и что их не стоит и нельзя ремонтировать: обязательность их должна падать со дня на день, если не будет падать обязательность разума! Создать новые законы жизни и отношений людей между собою, – для такой задачи чувствуют себя еще бессильными наши науки: физиология, медицина, социология; из них можно взять краеугольные камни для новых идеалов, но не самые идеалы. Итак, мы живем в переходное время, или во время междуцарствия, и лучше всего поступим, если будем господами самим себе и будем делать маленькие пробы. Мы делаем опыты над собой; долго ли мы будем делать их?

Отступление. Наша книга не для чтения, а для справок во время прогулок и путешествий: всюду, куда ни посмотришь вокруг себя, находишь новое, непривычное для глаза.

Первая натура. При том воспитании, какое мы получаем теперь, мы имеем только вторую природу , и мы имеем ее, если общество называет нас созревшими, возмужалыми, сильными. Немного среди нас оказывается таких змей, которые в один прекрасный день сбросят с себя эту кожу; разумеется, в том случае, если под этой оболочкой созреет первая природа. У большинства же это зерно высыхает.

Развивающаяся добродетель. Такие уверения и обещания, как уверения античных философов о связи добродетели и счастья, никогда не произносятся абсолютно честно, и, однако, постоянно с чистой совестью: выставляли такие положения, правды которых очень желали, и притом желали дерзко, вопреки очевидности, не чувствуя ни морального, ни религиозного угрызения совести, ибо действительность презиралась in honorem maiorem добродетели и при этом не имелось в виду никаких эгоистических целей. На такой ступени любви к правде стоят еще многие храбрые люди. Если они чувствуют в себе отсутствие эгоизма, то они признают себя вправе легче смотреть на правду. Однако можно заметить, что ни между сократовскими, ни между религиозными добродетелями нет добродетели честности , эта добродетель сравнительно новая, еще мало созревшая, неустойчивая, мало известная, едва сознающая себя, нечто еще развивающееся, расцвету которой мы можем содействовать или мешать в зависимости от нашего характера.

Великий жребий. Очень редкое, но и увлекательное явление – человек с хорошо развитым интеллектом, у которого характер, склонности и даже опытность принадлежат такому интеллекту.

Великодушие мыслителя. Руссо и Шопенгауэр – оба были настолько горды, что объявили за своей жизнью призвание vitam impendere vero. И сколько, вероятно, страдали они в своей гордости из-за того, что им не удалось verum impendere vitae! – verum как каждый из них понимал это, что их жизнь и их познание текли рядом друг с другом, не желая, как капризный бас, слиться в одну мелодию. Но плохо было бы познание, если бы каждый мыслитель выкраивал его по мерке только своего тела. И плохи были бы мыслители, если бы они имели столько тщеславия, что считали бы только себя способными к познанию. В том именно и состоит самая красивая добродетель великого мыслителя – великодушие, – чтобы он как познающий приносил в жертву себя самого и свою жизнь смело, часто скромно, а часто и с возвышенной насмешкой и улыбкой.