Владимир Казаков - Вспомни, Облако!

Лондон взбудоражен слухами, выползшими из королевских покоев: завтра в небо поднимется человек на механической птице!

Сутки пролетели. Теперь уже сегодня…

К верхушкам деревьев в Гринвич-парке прилипли серые ошметки «мокрогубого», как говорят лондонцы, тумана. Ранним летним утром туман поселил в парке призрачные сумерки. Лишь в двадцати шагах можно разглядеть черные стволы, отяжелевшие листья; клонясь, они роняют водяные капли. Плащи, капюшоны, накидки, блузы собравшихся в толпу людей влажны.

Толпа глазела на необыкновенную «птицу», распластавшую самодельные крылья над зелено-пепельной травой большой поляны. Волны тумана медленно катились через нее, то скрывали, то вновь проявляли «птицу», и казалось, она повисает в воздухе и вновь опускается.

– Дьявол! Дьявол! Чур, чур, меня! – крестясь, шептала завернутая в тряпье старуха, округляя непослушные из-за тяжелых век выцветшие глаза.

У «птицы» голова с клювом, нарисованные круглые очи, кожаные крылья с бахромой из перьев, тело в перьях, гибкий хвост. А сбоку тела и под хвостом шесть труб – четыре из них смотрят на людей, как дула огромных мушкетонов.

– Потрогать бы ее! – подмигнув своим товарищам, говорит улыбчивый молодой ремесленник с оголенной до пупа грудью, и те хохочут.

Но к «птице» подойти нельзя, она в кольце стражи. Угрюмо стоят королевские гвардейцы, не подпуская никого к себе на длину острой шпаги. А за их спинами неспокойно, широко шагает взад-вперед невысокий человек в чудном наряде: мягкая шляпа без полей туго ссунута на брови, обрезанная по колени черная монашеская сутана свободно болтается на узких плечах, под нею желтый колет из буйволовой кожи. Сильные икры кривоватых ног обтянуты грубо сшитыми чулками из козлиной кожи. Под сутаной угадывается рукоять кинжала или стилета. Всем ведомо его имя – Андреа Гримальди Воландэ, потому что в толпе и вблизи стражников снуют вездесущие, всезнающие и болтливые репортеры печатных листков.

Один из них подходит к стражнику совсем близко, и острие шпаги мгновенно упирается ему в грудь:

– Назад!

– Всего лишь пару вопросов досточтимому Гримальди! – возмущается репортер. – Я представитель газеты «Лейденский пятничный вестник»!

Тотчас поднимаются еще несколько обнаженных шпаг: это к кольцу стражи подступили коллеги смелого газетчика.

Гримальди подошел:

– Слушаю вас.

– Твердо ли считаете, что ваше изобретение поднимется в воздух?

Под густыми бровями Гримальди вспыхивает веселый огонек, но быстро гаснет.

– Оно уже перелетело Ла-Манш! – гордо отвечает он, и по кельтскому акценту можно догадаться, что он уроженец Сардинии или Северной Италии.

С минуту репортеры и подступившие поближе любопытные из толпы рассматривают его лицо, сухое, смуглое, с резкими очертаниями чувственного носа и узкими губами большого рта.

– Какие силы поднимут вашу птицу в небо?

– Часовой механизм и чудодейственная сила ртути. Миндалевидные глаза изобретателя светятся, как агаты, губы кривятся в усмешке. – И божья помощь!

– Не попахивает ли это ересью? – бросает вопрос кто-то из толпы.

Гримальди вздрагивает. Знобко, сыро в парке! Быстро уняв дрожь, он скользит взглядом по толпе и встречается с горящим ненавистью взором низенького толстого монаха в коричневой сутане, его лицо кругло, рыхло, с мягкими брылями щек, а цепкие руки в черных перчатках перебирают четки. Рядом с ним детина в сером плаще, из-под которого выпирают ребра стального испанского панциря.

– Вы не ответили на вопрос! – верещит тот же голос. – « Если проповедь и убеждения оказываются недейственными, если неверующие упорно отказываются принять учение церкви в его целом или частях, то этим они создают соблазн для других и угрожают их спасению. Таких следует удалить из общества верующих, сперва посредством отлучения от церкви, а потом – и посредством тюремного заключения или сожжения на костре » – так гласит наставление римской курии. Вы не забыли его?

– Ну что ты мелешь, брат! – останавливает его первый репортер. – Ты сам забыл об Аахенском мире и о том, что мы живем в эпоху Просвещения. Ведь сейчас 1751 год!

Говоря так, газетчик имел в виду заключенный между европейскими странами мирный договор в Аахене, после которого наступил период покоя, так называемая эпоха Просвещения, – отменялись устаревшие церковные и феодальные привилегии, преобразовывалось законодательство и централизовывалась власть. Это принудило итальянского короля Климента XIV к уничтожению иезуитов.