Серафим Богданов - В стреляющей глуши. Подготовка к вторжению

– Так вот, – кашлянул Науманнн: – Мне очень приятно будет представить вам одну юную особу. Итак, фройлен Анна, прошу вас! Как говорят в России…

– …прошу любить и жаловать, – подсказал ему по-русски Вильнер, с удивлением разглядывая юную девушку в шинели и пилотке СС, но зимних ботиках с заячьей опушкой, что плавно вышла из-за платяного шкафа.

У особы (по определению Науманнна) было продолговатое выразительное лицо, прямой тонкий нос и синие глаза, которые сохраняли детскую невинность, но в глубине таили много неразгаданного. Русские про таких говорят: «В тихом омуте…»

Аня коротко и любезно приветствовала Вильнера кивком головы, он ей ответствовал тем же. Он вспомнил, что девушка с похожими приметами дважды попадала в агентурные сводки: её зафиксировали с офицером комендатуры Кульмом в кинотеатре. Как выяснилось, она работает в одном из отделов полевой комендатуры переводчиком. Присматривать за ней вскоре стал агент на доверии «Вернер» (на самом деле, Вера Денисова, которую удалось «пробить» в тот же отдел переводчиком-референтом). Информация, поступившая от неё, не содержала ничего путного. Пару раз Аню отслеживали в городской управе, когда та контактировала по служебным делам с Аграфеной. «Радуга» тут же доложила ему, что на неё вышел эмиссар Центра. Фоммелю, что работал с ней параллельно жёсткими методами (на самом деле, копал под шефа по линии Amt. III) она этого не доложила. Дурак продолжал в указанное Вильнером время, переодевшись в гражданское, торчать на площади возле собора, в то время как…

Сквозь треск мотора её тихий, даже беззаботный голосок донёсся до него совершенно ясно. Будто говорилось в слуховую трубу или по телефону. По разъезженной дороге с зеленеющей стеной леса двигался так называемый «красный обоз»: десяток подвод с сеном. На головной, запряжённой гнедым и пегой лошадками, высился на шестах красный стяг. На ветру хлопая, он всё же демонстрировал тщательно выписанный масляной краской лозунг: «Выполним задание партии и советского народа – урожай в срок! Урожай для победы – ещё один удар по врагу!»

Бегло осмотрев круглое стёклышко стартёра, он удивлённо присвистнул. Да, разогнался! Позади, колометрах в семидесяти оказалась сгоревшая деревенька с церквушкой, дорога с правым выходом на грейдер. Скоро приедем. Машка права, надо бы сбавить обороты. Мчимся как угарелые. Будто гонится за нами кто.

– Ничего страшного, Машуля, – перекрикнул он грохот двигателя. Повёл плечами в погонах на хрустящем хроме плаща: – Тормазнём где надо. Не промахнёмся. С понтом что-то не ладится в моторе. Или резина подвела, – он замялся, но тут же как ни в чём не бывало, продолжил: – Ну, Машуня, не дрефь! Сниму сейчас сменное колесо, начну прилаживать. Сам, опосля – в лесок. Ферштейн, майн либер фрау? Вопросы?..

– Дурак он и есть! – процедила Маша сквозь накрашенные губки. – Поменьше здесь балакай по-ихнему. Понятно, товарищ капитан? Уполномоченный СМЕРШа Центрального фронта ещё называешься. Тьфу…

– А что в моём брёхе такого? Над битым врагом потешаемся, вот что это. Поняла ты – ферштейн? Или что… немецко-фашистский брёх у большевиком под запретом? Нет такого!

– Нет такого, нет такого… За речами своими следи. Не то – на первом же КПП проколешься. Навязал же на мою голову, Господи, женишка.

Она сердито подтянуда кожаный чехол на колени, что был собран в «гармошку». Сверкнула глазами… Он не видел, а если б увидал, то стало бы не по себе. Да что она мнит о себе, эта баба? Да, мордочка у неё подходящая. Если накрасится да причешется – вообще ничего из себя. Если серьги в ушки – ещё лучше. Ну, а если ножку на ножку в телесных чулках забросит, в крепдешин или шёлк оденется, коготочки отполирует и лаком вскроет – совсем заглядение! Но, в сущности, кто она и что она? До войны, говорит, была посудомойщицей, а затем разносчицей в столовой при строительном тресте. Как оказалась на курсах «Цеппелин»? Мотивы объяснила просто: ненавидит большевиков и советскую власть. А немцы разобрались и поверили. (Числилась, по её словам, посудамойщицей, при командирской столовке 3-го мехкорпуса на Северо-западном фронте. Там и попала в плен в первый месяц войны. Он про себя живо сбрехал, что при первой удобной возможности сдался в плен под Киевом. Прибавил к этому, что также советскую власть недолюбливает.) «А чего ты так не любишь, власть советскую? – спросила проникновенно, теребя волосы на его груди в постеле, где они развалились после любовных утех. – Посадила кого или расстреляла из твоих? Или сам в лагерь загудел по 58-й?» «Да нет, милая, Бог миловал. Ни то, не другое, и не третье. Просто развернуться при этой власти мне никак не удавалось, – вполне откровенно отвечал он. – Ну как мне развернуться, если я не партийный, даже не комсомолец? Выше слесаря и шофёра не поднимешься. И у чекистов вечно будешь на приколе. Общественность будет донимать. Капать на темечко: почему не в комсомоле? Почему рожа такая кислая, когда на заём подписывался? Почему, когда осуждали на собрании врагов народа Бухарина с Каменевым, Томским и Радеком, взял да заснул? Сам случаем, не скрытый ли враг? Ась?» «А ты что, точно заснул? – не унималась она, целуя его в губы. – И не взяли тебя той же ночкой ахархары энкавэдэшные? Ах, где бы я была…»