Петр Пильский - Тайна и кровь

Порыв прошел.

Гладя мои волосы, Мари говорила мне о том, как она измучена, как ей жутко и пустынно жить, как до сих пор она чувствует, будто пощечину, эту пачку денег, брошенную мной в лицо ей, лежащей на полу в квартире Варташевского после его убийства.

— От этого оскорбления у меня лицо горит до сих пор… Как ты был неправ и жесток! Как ты мог, как ты смел! Скажи: неужели и эту минуту тебе не было стыдно? Неужели ты не вспомнил тогда тот вечер в «Пале-Рояле», когда я отдалась тебе?

Я молчал. Что мог сказать я ей?

— Ну, отвечай же!

И я решился:

— Но пойми же и меня. Я шел к тебе тогда, чтобы убить. Ты предала лучших, ты…

Она вскочила, как раненый зверь.

Застегивая вырез платья, пятясь от меня, как от нападающего врага, почти крича, гневно и упрямо, как восставшая гордость, она твердила, торопя и кружа слова:

— Я? Я — предательница? Я — предавала? Кого? Когда? Кому? О-о-о, какая низость! Какая клевета!

Она переплела пальцы рук, подняла их над головой и, потрясая этими руками, дрожа, топая ногами, кричала:

— Никогда, ни одного человека, ни за какие деньги, ни за какие соблазны…

Потом сразу села, опустилась и, вся беспомощная и поникшая, устало заговорила:

— Если я виновата, то только в том, что никогда не спрашивала Константина, откуда он достает деньги. А-а-а, конечно, он доставал их для меня, а я брала и расшвыривала… Угарные дни!.. Да, в этом мой грех и мое преступление… но сама я — нет! Да и что я могла рассказать!

Потом мы сидели с ней за письменным столом, она положила свою голову на мою левую руку, а правой я чертил план границы, и за каждым штрихом, за каждым изгибом линий она следила внимательно, как любознательный и покорный ребенок.

Мы простились утром после этой промчавшейся ночи, после горячих ласк, после снов, похожих на солнечную явь, и яви радостной, как самые счастливые сны.

В легком утреннем капоте, успокоенная, счастливая и утомленная, проводив до двери, она поцеловала меня в губы, в глаза и в лоб, потом медленно наклонила мою голову и спокойно и медленно перекрестила.

— Будь счастлив, — прошептала она.

И тихо попросила:

— Перекрести меня!

Я перекрестил.

— Мы больше не увидимся с тобой, — сказала она уверенно…

И мое сердце сжалось болью, стыдом, предчувствием и любовью.

Не лгали звоны сердца, не обманули предчувствия, приговоренным людям дано ясновидение.

Мария Диаман погибла.

В этой страшной жизни она нашла свой страшный конец. Мне об этом рассказал маленький Лучков.

— Ее поймали на самой границе, — повествовал он сокрушенно. — Еще каких-нибудь пять минут — и она перешла бы…

С негодованием он объяснял:

— Ее подстрелили… Рана была легкая — в ногу. Через неделю она зажила. И вот тут-то началось. Диаман мучили, пытали, допрашивали, наконец, изнасиловали и убили.

У меня остановилось сердце. Я схватился за голову.

Первым порывом было пойти и разрядить барабан револьвера, изрешетить негодяев…

Но — каких? Где найти их? У меня опустились руки. Как пьяный или больной, шел я на Ждановку к Трофимову и Рейнгардту.

Трофимов удивился:

— На тебе лица нет… Что случилось?

Я махнул рукой, лег на оттоманку, тысячи мыслей пролетели в моей голове, и тоска, сосущая, жалобно ноющая тоска наполнила мое существо.

Во всем я винил себя.

— Зачем я дал ей план? Почему не удержал? Как мог не уговорить?

Это сознание угнетало. Хотелось рыдать, куда-то рвалась душа — в безнадежном желании что-то поправить и искупить. Но исцеления не было.

С пугающей ясностью еще раз я ощутил, как все кругом меня пустеет больше и больше. Я закрывал глаза, и мне чудилась кровь, я обонял ее запах. Казалось, она подступает все выше и выше. Вставали и пропадали окровавленные лица, изуродованные тела, размозженные головы друзей, соратников, близких и эта поруганная, истерзанная, убитая женщина.

— Была ли она виновата?

Я отвечал себе:

— Нет!

И это было еще мучительней. В памяти вставало последнее свидание, эти сутки, проведенные у нее на квартире, ее ласки и мольбы и то, как мы в последний раз перекрестили друг друга.

Я потерял сон.

Трофимов успокаивал меня:

— Возьми себя в руки.

Отеческим тоном убеждал:

— Знаю, трудно. Всем нам нелегко. Но подожди.

Потом, будто опомнившись, сурово бурчал:

— А, впрочем, черт его знает, что и как будет…

Наконец, он не выдержал.

Однажды утром он сел ко мне на кровать и решительным тоном сказал: