Петр Пильский - Тайна и кровь

Вот лестница — по ней я спускался вместе с Феофилактом, вдруг откуда-то взявшимся, явившимся предо мной, как видение, возникшее в больном мозгу. И его тоже нет!

Вот лифт — под ним я скрывался столько часов, и рядом — дверь в швейцарскую. И все эти предметы, стены, ступени, машина — немые свидетели пережитых ужасов человека, вновь вошедшего сюда, в этот дом.

Что привело меня сюда?

Только ли одно милосердие?

Слегка, благодарно пожимая мой локоть, Мария Диаман тихо проговорила:

— Как я счастлива!.. Как я рада, что вы мне поверили… Рада, как девочка…

И она еще крепче пожала мою руку.

Мы поднялись по лестнице и вошли в ее квартиру.

Я взглянул на ее лицо. Оно порозовело. Мария Диаман казалась взволнованной и счастливой.

Женщина прекрасна, когда она одинока, и покинутость ее всегда трогательна. На балу, в толпе, среди людей, на шуме мы можем любоваться женщиной, но любим только в четырех стенах, одну — отдать свое сердце можно только затворнице.

В этой квартире, в этих комнатах сейчас я испытывал беспокойную жуть, темную тревогу и тоску.

Все меняется! Тогда на этом темно-синем бархатном диване предо мной сидела чужая, злая заговорщица, обманувшая меня Мария Диаман, сильная своей ловкостью и опасная в своем слепом предательстве.

Теперь на меня смотрели испуганные глаза, я слышал робкий, просящий голос, я ощущал биение огорченного сердца.

А она, спеша, суетясь, но с ясным, успокоенным взглядом распоряжалась, услуживала, приносила и ставила предо мной на стол чай, варенье, коньяк.

— После той ночи я все здесь переставила, чтоб ничего мне не напоминало о нем… Как все это было тяжело и кошмарно!.. Я выбросила даже его пепельницы…

Мы сидели друг против друга, было тихо в квартире, дремали в вазе ветки лиловой сирени, и к этому аромату примешивался какой-то другой — неприятный, о чем-то напоминавший запах. Я узнал его. Это были духи Марии Диаман, разбудившие когда-то мой гнев и последнюю решимость, — тогда, ночью, на квартире Варташевского в Новой Деревне, когда я приехал к нему, чтобы увести его на казнь.

И эти колющие воспоминания, эта бессильная ревность к прошлому женщины, сидящей предо мной, образ убитого Варташевского, предателя и поверженного соперника, волновали, не давали покоя, не позволяли сосредоточиться и слушать.

Неторопливо, будто наедине с самой собой, Мария Диаман говорила о своей жизни, о своем прошлом, о своих маленьких, последних надеждах:

— Он мне был чужд… У нас ничего не было общего. Я не люблю эгоистов… Если вы хоть сколько-нибудь сумели меня разгадать, вы должны были заметить, что я очень, я необыкновенно добра… И я никогда не думала о будущем…

Я не мог удержаться от улыбки. Это была правда! Да, эта женщина никогда не думала не только о будущем — она не думала даже о себе… Трудно понять, как она стала знаменитой певицей.

— Вы улыбаетесь? Вы не верите? — спросила она испуганно, мягко беря меня за руку.

— Нет, верю… Но этого мало: я еще и хорошо знаю вас.

— Что вы хотите сказать?

— То, что вы вообще никого не любили… Вы любите только жизнь… ничего больше.

Она откинулась на спинку дивана и, глядя куда-то вдаль своими большими, черными, сейчас расширенными глазами, словно впервые разбираясь в своей душе, медленно произнесла:

— Да… пожалуй… А ведь и в самом деле, я никого не любила… Как вы верно сказали!

День гас. Мария Диаман встала и опустила шторы.

— У меня какое-то скверное предчувствие…

— Отчего?

— Не знаю. А, да все равно! Давайте выпьем вина…

Она принесла бутылку Шамбертена, звонко раскупорила, налила в стаканы.

— Выпьем за мое полное прощение!

Я протянул мой стакан. Мы чокнулись, и она залпом выпила вино.

Неслышно, незаметно, странно мое сердце наполнилось тоже предчувствиями надвигающегося ужаса, чьей-то гибели и смерти.

И в ту же минуту предательская жалость к этой женщине тихо и сладко охватила мою душу. Никогда еще во всю мою жизнь я не испытывал такого страстного и победного желания спасти и помочь, как в этот вечереющий час, полный неожиданности, неясных томлений и необъяснимого раскаяния.

И вдруг мой слух уловил негромкие, сдерживаемые рыдания. Мария Диаман плакала.

И тогда, внезапно потеря в волю над собой, я опустился на колени пред этой несчастной женщиной, готовый утешить ее, как побитого и униженного ребенка.

Не знаю, не помню, не сознаю, как все это случилось, что сплело нас в этот страшный, огненный миг, соединивший в себе страсть, тоску, нежность, жестокость отмщения кому-то невидимому и ушедшему.