Мария Шенбрунн-Амор - Бринс Арнат. Он прибыл ужаснуть весь Восток и прославиться на весь Запад

Да, в марте Волк Керака захватил караван и беспощадно расправился с пленниками – скинул со стен или заточил в подземелья. Если Магомет хотел спасти своих рабов, он мог явиться и вызволить их, но почему-то и пальцем не пошевелил. Когда на престоле сидело такое ничтожество, как Лузиньян, франкский бедуин поступал так, как считал нужным, и уже ни у кого не нашлось бы столько золота, чтобы перевесить Рейнальда де Шатильона. Вот только вряд ли все золото мира спасет его сегодня.

– Мессир, – маленький Онфруа тронул отчима за рукав, – сыграйте на тщеславии Саладина. Султан любит красивые и впечатляющие жесты, предоставьте ему возможность проявить свое благородство на людях и пощадить вас.

Стрекотали кузнечики, тоскливо вскрикивала какая-то птица, смеялись и переговаривались между собой басурманские рабы, возводившие неподалеку огромный роскошный желтый шатер. Жить хотелось. Рено так жадно оглядел галилейские холмы, словно и их хотел выпить, сверкнул злой улыбкой:

– Не волнуйся, малыш. Мне ли не знать, как обращаться с сарацинами.

Нет, чтобы ни утверждал писака Тирский и прочие враги Шатильона, вовсе не Бринс Арнат погубил Утремер. Он просто не смог спасти его вопреки всем остальным.

– Зачем все это было, Онфруа? Ради чего почти столетие мы так отчаянно боролись за Святую Землю? Зачем понапрасну погибло столько хороших христиан и отважных воинов?

Онфруа пожал плечами:

– Так еще царь Соломон спрашивал, что пользы человеку от всех трудов его? Человек всегда умирает, и ничего из того, ради чего жил и боролся, не остается. Кроме одного…

– Чего?

– Чести и славы, достойной памяти. Вон Александр Македонский – юным погиб, и империя его развалилась. Юлий Цезарь, Ахилл, Гектор – все убиты, ни Римской империи, ни Трои давно на свете не существует, а слава героев в веках пребывает. Или мученики вот тоже… Людям ведь не только земли и города потребны. Торжество духа, примеры доблести и чести, исполненного до конца долга, им, может, не меньше нужны.

– Онфруа, ты не обижайся, но как получилось, что ты про геройство и славу все лучше любого понимаешь, а сам добровольно уступил трон Сибилле с Лузиньяном?

Юноша долго рассматривал землю у себя под ногами, потом прошептал:

– Не хотел междоусобную войну между франками развязывать. Побоялся гибель Утремера на совести иметь. Между славой и долгом я долг выбрал. Тут ведь великое дело свершилось. Христиане на защиту Святой Земли из всех уголков Европы прибыли, все крещеные заодно против басурман-захватчиков сплотились. Показали миру и Господу величие и мощь христианского рыцаря, остановили магометан, не позволили нечестивцам весь мир захватить.

– А потом между собой перегрызлись, – добавил Эрнуль.

– Чтобы такое богоугодное дело загубить, много человеческих грехов и пороков надобно, – грустно согласился Онфруа.

– Неужто теперь проклятые басурмане весь христианский мир одолеют?

– Может, наоборот, – Онфруа решительно свел бровки. – Сегодняшнее несчастье непременно всколыхнет Европу. Басурмане теперь ликуют, они еще долго этой победой будут упиваться, будут черпать в ней уверенность, что правы оказались и могут нас сокрушить. И оттого станут только еще более нетерпимыми, замкнутся в своих предрассудках и вознамерятся весь христианский мир уничтожить. А нам… Нам, чтобы возродиться, придется измениться, многому научиться, даже у самих басурман. Придется дальше их пойти.

– Вас послушать, Онфруа, нам ликовать следует!

– Нет, конечно. Для вас, для меня, для всех нас все это, разумеется, очень горестно. – Добавил с убеждением, видимо, подбадривая себя и остальных пленников: – Но это поражение – начало нашего воскресения.

– С чего ты так уверен?

– С того, что мы готовы учиться, даже у нехристей-врагов и древних язычников. А они чем дальше, тем больше одному своему Корану верят.

Как мало в этом утешения, когда самому предстоит казнь. А Бринс Арнат ведь мог бы жить еще долго. Волк Керака был полон сил. Видно, это густая ненависть к басурманам пропитала его, как смола – корабль, заполнила его сердце и жилы так, что ни слабость, ни дряхлость не проникли в тело. Только от жажды уже весь горел, когда наконец мамлюки приказали предстать перед султаном.

Первым в желтый шатер вошел Ги де Лузиньян, за ним Рено, следом брели Жерар де Ридфор, коннетабль Амори де Лузиньян, Онфруа и прочие знатные пленники. Затесался в ряды баронов и оруженосец Эрнуль.