Эйрик Годвирдсон - Семиведьмие. Бронзовый котел

– Тяжело будет найти траву, непросто запомнить, какое заклинание поет Синецветная – без него, хоть весь луг выкоси, не отомкнет и скотной калитки эта трава, и еще тяжелее – сыскать дорогу к той самой вершине, где в злом полоне томится олень-король. Укрывать станет ведьма пути, путать тропы – но упрямое сердце да отыщет дорогу и не убоится тяжкой дороги наверх, по скалам, где только горные козы вольготно скачут.

Сумеет и злых псов победить – золотой клинок, коим траву добывать потребно, и против зверя справен, коли не робеть… клинок этот – второй ключ к свободе, и без него, как и без разрыв-травы, делать там нечего будет. Не думай, что довольно будет просто травяным пучком помахать потом да разрывные слова сказать – цепь-то падет, да только вот…

Старуха выцепила из печи уголек, покатала в ладони, остужая – и принялась размашисто чертить прямо на стене, приговаривая:

– Собаки Ангарвы не просто стерегут оленя. Кидаются они на заколдованного без устали, клацают страшными зубищами, рвут в клочья блестящую черную шкуру каждый день – а за ночь заживают нанесенные ими раны, и все начинается заново. И чем больше мучают его псы, тем меньше остается в черном олене от короля, тем больше он забывает, кто он есть, и рано или поздно станет он просто зверем, и тогда загрызут его собаки совсем.

Вторя словам, бегут по серой стене линии рисунка – оскаленные песьи морды, вставший на дыбы олень, стремительная мощь в едином рывке. Старуха поворотилась к замершей девушке и сверкнула круглыми желтыми глазищами, точно молния в них отразилась:

– Не узнает он спасителя своего, за еще одного врага примет – и кинется, насмерть стараясь сразить. Острые копыта, что бронзовый клинок, еще острее рога, а боли и отчаяния – выше горного пика! Тебе придется сразиться с ним. И победить – иначе не одолеть злых чар. Свой золотой клинок вгонишь прямо в сердце оленя, вот сюда, – старухин кривой палец ткнулся в рисунок, под поднятое копыто нарисованного зверя. – Ибо чары ведьмины клеткой вокруг него сомкнулись. Клинок, что режет даже разрыв-траву, клинок, заклятый три дня и три ночи, сможет их одолеть. Рухнут чары, и, если ты в самом деле его крепко любишь, муж твой встанет, жив, цел и невредим, и свободен от любого колдовства.

– Но если он умрет? Ведь олень – это ж он сам и есть!

– Если умрет – значит, недостаточно ты его любила, – отрезала старуха мрачно. – Ну так что, возьмешься за это страшное и непростое дело?

– Где взять золотой клинок можно, о котором говорила ты, почтенная?

Старуха каркающее рассмеялась:

– Отчаянная! А есть у меня он, есть! От Ангарвы и прятала, и все молила сокрытых, чтоб не стал никогда потребен он, но что уж делать… сама в пряже напутала, сама и разбирай теперь! Клинок этот я тебе дам, и тропку отсюда покажу поутру – но помни, что второй раз ошибиться или отступить права у тебя нету! Повернешь назад, отступишься, замешкаешь – не видать тебе мужа твоего! А королевство его все Ангарве достанется. Иль не поняла еще – все те карлики да карлицы, да звери разумные – то все люди под чарами ее злобными.

– Поняла бабушка, поняла… да только даже если бы за ним одним идти надо было хоть за самое северное море – так пошла бы.

– Ну-ну… отчаянное сердечко. Авось и сможешь – но силы, сколько у тебя есть, все понадобятся. И еще немножко сверху. А теперь спи давай, завтра коли в путь.

И со словами этими загасила старуха свечной огарок и заслонила очаг с дотлевшими уже угольями.

А поутру в самом деле выволокла из чулана старуха какой-то сверток, долго его распаковывала, а потом вручила Ниив клинок – чистое золото, но тверже слез скальных, острее любого другого клинка, что когда-либо из-под рук гаэльского кузнеца мог выйти!

Вывела на тропку, дала с собой узелок со скудным припасом в путь – и махнула рукой, иди, мол. Ниив и пошла – не оглядываясь, как старуха и велела.

То таяла тропинка средь зарослей, то снова становилась широка, и петляла, ровно убежать из-под ног норовила – а вцепилась в нее юная путница, ни за что не потерять чтоб, так крепко, что как та ни вилась, не смогла вывернуться.

Долго шла Ниив, так долго, что счет дням потеряла да начисто плакать разучилась. А про то, что ноги болят, так и вовсе вспоминать забыла, скорее, удивилась бы, если б те перестали ныть, как пудовыми чушками чугунными обвешанные. Лес миновала, поле перешла, по холмам петляла, еще один лес и еще луг раздольный, семь речек позади и три озера – ан не встретила нигде ни самой травы, ни того, кто бы слышал о ней, синецветной разрыв-траве, что поет и днем и ночью и крушит любые запоры, любые путы разбивает, что меняет пути и крошит железо, как сухую листву в горсти.