Борис Евсеев - Куклак Петра Великого

Рассмеялся царь Пётр, полез в карман, вынул червонец. Червонец блеснул – доска скоблёная опять пригасла.

– Хватит денежки чужие считать, – пискнула подкравшаяся сзади Ружа, – на, пей! Угостить тебя больше нечем: ни пирога, ни пряника нет.

– Ты ещё стряпчего Ленина Алексей Никифорыча показать обещала.

– Куда-то он этой ночью запропастился, никак не сыщу. Пей, Петрушенька, пей…

⠀

Еду Комарик строго-настрого запретил Петруше даже нюхать:

– Пройдёт полгода, начнёшь человеком становиться, – сказал Комарик, – мозг твой заработает во всю силу – тогда кушать начинай!

Давно протекли полгода и после них три месяца. Стал Петруша, ещё живя во дворце, потихоньку еду употреблять. Стала еда в кишочках бронзовых приятно побулькивать. А питьё он уже давно принимал.

Вот и теперь: глотнул Петруша морсу с немалым удовольствием. Весьма приятным тот морс оказался.

– Молодчина, что выпил! Теперь слушай сюда. Ночь воробьиная, ночь тревожная скоро настанет. С грозой и страшным ветром. Всполохи зарниц сквозь деревья видны будут, – а ты не бойся! Тяжко тебе станет, – а ты гони тяжесть прочь! Небесная битва неподалёку от Москвы этой ночью произойдёт. Чистая сила станет побивать силу нечистую молнией, громом, ливнем! Все наши спать будут. И ты, как ночь воробьиная кончится, заснёшь…

Убежала Ружа. А Петруша мурсу цыганскую до последней капли допил.

И сразу над лесом молнии засверкали. Ударил гром, и кто-то на всю округу оглушительно застонал-заохал. Потом над лесом что-то предательски треснуло, и хлынул как из сотни бочек ливень. Под этот ливень в цыганском шатре Петруша засыпать и стал. Но вдруг почувствовал: сорвало ветром шатёр, его самого перевернуло, зашвырнуло к обрыву, и летит он с этого обрыва прямо в бездну пылающую! Летит, кувыркается, ни за что зацепиться не может. Но всё-таки зацепился с трудом за огромный корень, из обрыва торчащий. На корне этом разлапистом, свернувшись калачиком, Петруша и заснул.

Да так крепко, что проспал ровно триста лет и три года!

Виделось ему во снах: всё вокруг него, как в танце, вертится. И одёжки на людях, в бездну с обрыва зазирающих, беспрестанно меняются. Словно кто-то громадный и рукастый сперва сдёргивал с человека епанчу или кафтан, потом напяливал на того же человека сверкающие серебром накидки, а после накидок – кожаные, короткие, до пупа, рубахи.

Менялись и головные уборы: то в шлемах богатырских, то в островерхих шапках со звёздами мужики вдруг возникали. А бабы, что сперва в кокошниках были, как-то быстро на головы женские шляпки с перьями напялили. Да ещё при этом печными трубами разные голоса подвывали и речи слышались непонятные. Русская слышалась речь и цыганская, рубленая немецкая и польская шепелявая.

Волки, лисы и кабаны тоже неподалёку бродили. На языке человеческом людей за скотство и гнусность корили. Одного разу даже медведь к яме подошёл. В зверинце у Петра Алексеевича такого Петруша видел. Потянул медведь в себя воздух, понюхал, обошёл яму кругом. Но только рыкнул с досады. Видать, подумал: медком или человечинкой тут даже не пахнет! Огорчившись, косолапый снова в лесные дали двинул.

А Петруша опять уснул надолго.

И снова ему чудилось: цветная Москва, как светящийся обод телеги, что на бок перевернулась, – над ним вертится. Дворцы, фейерверки, аптекарские огороды, заборы то вверху, то внизу оказываются. А ещё – Яузой-рекой Москва подпоясалась. А потом расширилась, взлетела и неспешно завертелась слева направо, словно бычий раскрашенный огромный пузырь.

Насилу выкарабкался из снов Петруша!

Осмотревшись – увидел: не висит он над бездной, а лежит в небольшом овраге, за вырванным из земли корнем. Лес, в котором он с карлицей Ружей познакомился, – пропал напрочь! Одни вырубки да квёлые рощицы кругом.

Пошевелил Петруша языком, а на нём привкус цыганской мурсы. Поискал глазами шатры цыганские – они тоже исчезли. Рядом дорога, за ней низенькие, двухоконные дома.

Сразу полегчало: такие дома и раньше он видывал. Над Яузой-рекой, близ Нагорного дворца… Развалюхи – и всё тут!

От домов чуть вдали, близ самой дороги углядел Петруша баб в цветастых платьях. Руками кому-то машут, платья на ветру так и вьются! Одна баба махнёт – перед ней размалёванный дом на колёсах остановится. Другая махнёт – та же самая притча. Дома на колёсах урчат, дымком сизым попукивают…

Испугался Петруша, спрятался за торчащий из земли корень. Но захотелось ему вдруг нестерпимо пить-есть. Тогда и он, подобно бабам размалёванным, на дорогу вышел.